О приютах и мухах - страница 7

Я кашляю, прикрываю рот рукой и быстро закрываю за собой дверь. Кроме силуэта Ингрид, сидящей перед раздвижной дверью, я ничего не вижу. Нужно, чтобы глаза привыкли к темноте. Я вытягиваю руку перед собой, прохожу мимо телевизора, мимо мамы, к Ингрид, но та возвращаться в гостиную не хочет. Вместо этого она остается на пороге и часто-часто дышит. Шерсть у нее под глазами потемнела от слез. Я беру ее на руки. Она горячая, слишком горячая. Я несу ее к раковине и брызгаю водой на холку. Ставлю на пол — Ингрид стряхивает воду. Несмотря на все это, она выглядит счастливой. Обегает небольшой круг, потом цепляется к моей ноге, затем делает еще круг. На ковре возле раздвижной двери навалена небольшая кучка и виднеются три лужицы мочи, и все это нагревается проникающими сквозь стекло горячими лучами солнца. Ингрид видит, что я смотрю на устроенный ею беспорядок, и ее возбуждение спадает, уши опускаются. Я говорю ей, что ничего страшного, это не ее вина.

Я поворачиваюсь и всматриваюсь в гостиную, туда, где стоит кресло. Содержимое желудка подступает к горлу. Мама исчезла. Я прищуриваюсь, стараясь привыкнуть к темноте. Потом, раскрыв их, вижу, что мама съехала с кресла, будто ребенок, сползший из-за стола на пол в истерике: дотянувшись коленями до пола и опершись спиной на сиденье, а руки выставив вперед, точно собака, просящая еду.

Я молча смотрю. И не могу оторвать взгляд. Мамины глаза теперь уставились в потолок. В никуда. Рот все так же разинут. Моя мама, которую некогда распирало от эгоистической гордости, теперь позорно осела на пол в такой ироничной позе, словно преклонялась перед устройством, рядом с которым провела бо́льшую часть жизни, — перед телевизором. Я выхожу из оцепенения и взбегаю с ранцем по лестнице. Высыпаю все из него на кровать и запихиваю сменную одежду, подушку и несколько книг. Затем хватаю простыню из шкафа в коридоре, спускаюсь вниз и пытаюсь накрыть ею маму. Я делаю это не глядя, повернув голову в другую сторону. Промахиваюсь. Потом наклоняюсь, чтобы поднять простыню, и вижу, что мамина ночнушка вся в бурых и желтых пятнах. Меня едва не вырвало, я устремляюсь к раздвижной двери, выхожу на заднее крыльцо и делаю несколько глубоких глотков влажного новоорлеанского воздуха.

Ингрид следует за мной и проносится к своему привычному месту во дворе. Поднимает нос и крутит мордой, словно вдыхая свежий воздух. Оставить ее снаружи не вариант, но и запереть ее дома я не могу. Без кондиционера она может умереть от жары. Я бы попросил помочь Картера, но у него и так уже две собаки, и его отец постоянно из-за них ругается: из-за дорогого корма, счетов от ветеринара и шерсти во время линьки. Я думаю попросить мистера Артуэлла — ему могла бы пригодиться компания, — но боюсь, что он обратит внимание на ситуацию с мамой.

Я набираю в грудь воздуха и вхожу в дом, затем вбегаю в гостиную. Хватаю простыню и снова накидываю на маму. В этот раз она покрывает ее всю; руки подпирают простыню снизу, будто под ней ребенок, читающий ночью, когда уже нужно спать. У меня есть немного времени поразмышлять, сошел ли я с ума или поступаю правильно. В итоге прихожу к выводу: я не сделал ничего плохого и никто не станет меня винить в том, что я прождал пять дней, прежде чем сообщить о маминой смерти. Я надеюсь.

Ингрид стоит на пороге и следит за мной. Ей ужасно жарко, она задыхается. Обычно мама на протяжении дня обрызгивала ее водой, чтобы та оставалась в прохладе. Я подхожу к кондиционеру и снимаю переднюю панель. Ищу видимую причину, по которой он может не работать: отсоединившиеся провода или что-то в этом роде. Не нахожу ничего, кроме глубоких отверстий и чего-то напоминающего фильтр, покрытый толстым слоем плесени, никотина и пыли. Я понимаю, что не имею ни малейшего представления о том, чем занимаюсь, и ставлю панель обратно. Потом иду вдоль шнура, вставляю вилку в розетку. Хорошенько стучу по корпусу кулаком и включаю устройство. Оно не издает ни звука, но я слышу, как где-то в доме раздается тихий хлопок. Кажется, выбило пробки, но свет еще горит.