Обагренная Русь - страница 42
— Не скоморохи мы, сказок сказывать не умеем. А вот бывальщиной не побрезгуешь ли? Жизнь наша в седле, зарубок на теле много — рассказать есть что…
Славно пировали дружинники в тереме у Стонега. Медов не жалел воевода: чего не услышишь от бывалого человека, да еще ежели дождь на дворе, а в голове — хмель.
Старшого Несмеяном звали. Но был он улыбчив и говорлив. Дружинники тоже оказались ему под стать. Но и меда выпили столько, сколько боярин и за год не выпивал.
Выманила Стонега из повалуши Настена:
— Аль совсем сдурел? Князья гостевали — ладно, нынче бог весть кого привел. До вечера они у тебя все медуши выхлещут… Опомнись, боярин!
Стонег едва на ногах стоял:
— Эт-то кого ты пужать вздумала? А ну кшить, да чтобы к нам ни ногою. Хочу — гуляю, хочу — пощу.
С ног сбились челядины — такого шумного пира давно уже не было в Триполе.
На следующее утро проснулся боярин едва живой: будто колотили его всю ночь по голове, руки-ноги выворачивали. О том, как вечеряли да прощались с дружинниками, ни зарубки на памяти не осталось. Помнится, целовался он со старшим, помнится, наваливал что-то в подарок. Вроде Настёна за него цеплялась, а он гнал ее и гневно топал ногами.
Закряхтел воевода, перевернулся на спину.
— Здрав будь, боярин-батюшка, — пропело над ухом.
— Кто это? — удивился Стонег. — Ты, Мистиша?
— Я, боярин-батюшка…
— Похмелья бы мне.
— Да вот оно, не желаешь ли отведать?
С трудом поднялся Стонег, пустыми глазами уставился на паробка. Стоит Мистиша перед ним на коленях, в руках блюдо держит с огурчиками и кислой капусткой.
— Поешь, батюшка, — ей-ей полегчает.
Стонег хрумкнул огурцом, захватил пятерней капустки. Мистиша глядел в сторону. Не понравилось это боярину.
— Почто глаза отводишь? — спросил он паробка строго. — Натворил чего?
— Не, — мотнул головой Мистиша.
— Настена гневается?
— Гневается, — сказал паробок.
— Баба она.
Мистиша молчал. Стонег еще зачерпнул пятерней капустки, пожевал, вытер мокрые пальцы о рубаху.
— Гости-то как отъехали?
— Отъехали…
— Не обидели?
— Нас-то?
— Почто нас? Мы-то гостей не обидели? — рассердился непонятливости паробка боярин.
— А что им на нас обижаться? Всё — как у христьян: ели-пили, песни показывали. Да еще и с дарами отъехали…
— Ишь ты, с дарами, — мотнул головой Стонег и снова потянулся к капусте. Но вдруг рука его замерла над блюдом. Сквозь мрак тяжелого похмелья вспомнилось боярину что-то смутное: будто стоит он во дворе рукою машет, а Настена висит у него на плече.
Стонег сердитым взглядом ожег паробка:
— Говори!
Отпрянул Мистиша, чуть не выронил блюдо:
— Увели фаря твоего, боярин-батюшка.
— Как увели?! — подскочил на ложе Стонег.
— Подарил ты его старшому, когда прощались с ним на крыльце. Уж так ли уговаривала тебя боярыня, а ты все одно: «Кшить, баба…»
Слабо сделалось воеводе в ногах, руки обвисли, как плети:
— Коня увели… коня…
Закачался Стонег на ложе, замотал головой.
— Беда-то какая, Мистиша.
— Да полно кручиниться, батюшка, — попробовал успокоить его паробок. — Другого коня пожалует тебе князь.
— И ты туды же. Вот я тебя! — вскочил с ложа Стонег. — Нет, чтобы удержать, нет, чтобы не дать коня. Ты-то куды глядел?
— Дык с тобой, батюшка, сладу не было…
— Будя, — сказал Стонег. — Подь сюды, Мистиша, не боись. Да поставь на стол блюдо и слушай мой наказ: где хошь, а достань мне фаря. В Киев иди, в Галич, в Олешье — куды следы приведут, а без коня не возвращайся.
— Дареный он, конь-то твой! — вскричал в отчаянии паробок.
— Ну и что, что дареный. А ты его обратно возьми — да в Триполь, да в мою конюшню, — ласково говорил боярин. — А не вернешь, Мистиша, вот те крест, не жить тебе на этом свете. Так и знай!
Глава пятая
Всю жизнь свою, все шестнадцать годков, прожил Мистиша на Стонеговой усадьбе. С малых лет только и знал он что этот двор с одринами, медушами и конюшней да крепость, которую окинешь одним взглядом из конца в конец, да Днепр, да степь за Днепром, да вьющуюся берегом дорогу, которая, как сказывали, ведет в Киев, большой и красивый город. Чудесными рассказами заезжих людей жил Мистиша, манило его за степной окоем, но не думал, не гадал он, что так вот сразу, вдруг, и не по своей воле, отправится в неведомое странствие. И сладостно, и страшно было ему, и всю ночь перед отъездом сжималось у него сердце и не давало сомкнуть глаз.