Обнаженная натура - страница 46
— Мы вообще-то, стихов почти не печатаем. — выдвинул слабую предварительную баррикаду Родионов. — Профиль не наш…
— Профиль, Мефистофель, картофель! — провозгласил противник. — Больше рифм не существует. Некоторые пытаются подсунуть кафель и портфель, но это прием нечестный, и даже, заметьте себе — не ассонанс!
При этих словах Сущий положил на стол папочку и прикрыл ее ладонью. Средний палец был отмечен глубокой лункой, изуродован от постоянного пользования карандашом. Перед Родионовым сидел профессионал.
— Эти стихи непросты, — продолжал Сущий. — Не каждый уразумеет и не всякий поймет. Единственный человек, который кое-что разглядел и одобрил, это Бердичевский, будь он проклят! Утащил, мелкая душонка, мою образную систему и обнародовал, выдавая за свою. Но она его подломила!.. Он в Кащенке сейчас, можете справиться… И, надеюсь, не скоро оттуда выйдет, ха-ха-ха…
Вежливая улыбка сбежала с лица Родионова, он стал серьезен и хмур.
— А знаете ли вы, что! — возвысил голос Сущий и стукнул кулаком по папочке. — Известно ли вам, что когда я творил вот это, температура у меня достигала до сорока одного градуса?
— М-м, — поиграл бровями Родионов, изображая уважительное и понимающее удивление. — Горение духа…
— Да будет вам известно, — наседал автор, — что когда теща устроила скандал, дескать, я жгу много света на кухне, я стерпел, да…
Кумбарович за спиною у гостя делал круглые глаза и вертел пальцем у виска. Павел хмурился больше и больше. Был уже один случай, когда подобный человек бросился на него через стол, целясь острием карандаша в лицо.
— Но когда дети стали меня дергать и донимать, когда жена стала вмешиваться, я немедленно…
— Позвольте матерьял, — холодно перебил Родионов.
— Всему свой час! — твердо возразил Сущий и взглянул зачем-то на часы.
Повисла напряженная пауза. Посетитель пожевал тонкими губами, словно бы раздумывая, давать или не давать труд свой на поругание.
Павел, скосив глаза, разглядывал рукопись. Было видно, что на ней пластали колбасу. Скорее всего, в «Сельских былях», подумал Родионов, приметив безжалостные глубокие надрезы и мутные жирные пятна на обложке. Это манера Кульгавого, редактора поэзии, только у него есть немецкая опасная бритва… Да еще эти засохшие брызги портвейна. Несомненно Кульгавый, кто же еще… А вот этот бурый полумесяц, это уже откуда-нибудь из эстетствующих, вероятно, из «Ноева ковчега», где поминутно пьют кофе и требуют от всех авторов исключительно верлибры…
— Час настал! — объявил Сущий и двинул рукопись к Родионову.
С двух строк все стало ясно, но Родионов сделал вид, что вчитывается, вытягивал губы трубочкой, наклонялся ниже и ниже, сдвигал брови. Откладывал страницу в сторону и снова тянул ее обратно, как бы для того, чтобы перечитать внимательнее.
Автор пристально следил за всяким его движением, привставал, помавал руками…
Через полчаса напряженной тишины Родионов перевернул последнюю страницу, заглянул — нет ли чего на обороте…
— Видите ли, — начал он осторожно. — Человек вы бесспорно одаренный. Стихи ваши действительно непросты. Очень верно вы пишете о том, к примеру, что когда на человека в темном подъезде нападают грабители и убийцы, у человека того невольно меняется выражение лица. Это наблюдение, несомненно, точное…
Автор судорожно дернулся всем телом, какая-то безумная надежда сверкнула в его взгляде, он сцепил дрожащие худые кисти…
И снова страшная волна жалости ударила Родионова под самое сердце, ему захотелось вымолить пощады для этого бедного человека, для его брошенных детей и жены… Он растерянно огляделся. В голом и неприютном углу, спиною ко всему миру, прилежно клонилась над столом Неупокоева. Каждый материал давался ей с огромным напряжением и неизменно отклонялся, возвращался на доработку, а то, что удавалось ей напечатать неизменно подвергалось сокрушительной и веселой критике на летучках…
— Тум-бурум-бурум! Тум-бум-бурум! — послышался вдруг из коридора приближающийся маршик. — Тум-бурум! Тум-м!..
Лицо Сущего окаменело. Он медленно стал приподниматься, напряженно глядя на входную дверь. Дверь широко распахнулась…