Обретение надежды - страница 23

Они ели на кухне и болтали, а потом ушли в Танину комнату. Наташа уже подготовила уроки, она бродила по квартире и дулась, как мышь на крупу, и Ольга Михайловна отправила ее с Пиратом во двор, а сама взялась за уборку: хоть какое, да занятие.

Часа через два Виктор ушел к себе в общежитие, и Таня пошла его провожать. Губы у нее были красные, она старательно прятала смущенные глаза, и Ольга Михайловна тихонько вздохнула: целовались. Дверь захлопнулась за ними, и она снова осталась одна.

Первый за всю минувшую промозглую неделю солнечный день медленно плыл за окном, крася деревья в желтое, золотистое, багряное, подсушивая на тротуарах лужи. Никак бабье лето подоспело, подумала Ольга Михайловна. Нет, не похоже. Вон облака над парком Челюскинцев сбиваются, к ночи, наверно, опять задождит. Хоть бы Москва самолет приняла...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Аспирантка отдела радиохирургии Нина Тимофеевна Минаева была не так молода, как это казалось профессору Вересову и другим сотрудникам института: ей шел двадцать восьмой год; иногда она сама себе казалась старухой. И тогда ей становилось страшно.

У нее был сын Сережа, красивый кучерявый мальчик с большими, как у матери, глазами. Родился Сережа семимесячным, слабеньким, вы́ходили его дед и бабка, Нинины родители. Они оставили внука у себя, чтобы дочь могла окончить институт. Поработав после института два года участковым врачом, Нина поступила в аспирантуру, а Сережа так и застрял в Бобруйске: дед и бабка резонно рассудили, что у них мальчику будет лучше, чем у вечно занятой собой и своими делами дочери.

Раз в месяц, нагруженная игрушками и гостинцами, Нина ездила в Бобруйск, чтобы побыть с сыном субботний вечер, почитать сказку, собственноручно вымыть чумазую рожицу, а заодно раздобыть через маминых знакомых дефицитную кофточку или замшевые «шпильки»; Нина очень любила туфли на высоченных каблуках — «шпильках», в них ее длинные стройные ноги казались еще красивее. Даже в институте, где все ходили в босоножках или тапочках, — целый день топчешься, тяжело, — она мелко цокала каблучками. Правда, от этого у нее иногда побаливали ноги, но что поделаешь: хочешь нравиться — терпи.

На четвертом курсе Нина вышла замуж за своего преподавателя, доцента Малькевича. Восходящее светило грудной хирургии, Никита Малькевич защитил кандидатскую диссертацию по оперативному лечению врожденных пороков сердца у детей. У него были длинные руки, умные насмешливые глаза и редкие, как пух, волосы. Он много обещал, веселый и талантливый, как господь бог, и даже больше, чем бог, потому что своим скальпелем исправлял божьи ошибки; он много обещал и жестоко обманул Нину и всех, кто в него верил, — через полгода после свадьбы погиб под снежной лавиной на Кавказе. Никита был заядлым альпинистом, он говорил, что горы помогают ему жить, а они его убили.

По семейным обстоятельствам Нину при распределении оставили в Минске. Сначала она обрадовалась, потом приуныла. Направили в Слепянку, в четырнадцатую поликлинику. Заводской район, вечно переполненный автобус. Бесконечная очередь у кабинета. Фамилия? Имя? На что жалуетесь? После обеда — беготня по вызовам. Крутые лестницы. Чужие и незнакомые квартиры. Дай бюллетень, три дня на работу не ходил, прогрессивку срежут, ну, дай, жалко, что ли... Выручил ее друг Никиты Андрей Сухоруков: помог сдать экзамены в аспирантуру, забрал к себе в отдел, дал тему.

Нина знала, что от Сухорукова ушла жена. Она несколько раз встречалась у Горбачевых со Светланой и ее новым мужем, костлявым, кривоносым журналистом Агеевым, — ничего особенного, худенькая, миленькая, а рот великоват: сама себе на ухо пошептать может. Ей это было непонятно: от таких, как Андрей, не уходили. Не должны были уходить. Он был другом Малькевича, а это уже говорило о многом. О талантливости. Самобытности. Одержимости. Никита совершенно не выносил серых, заурядных людей. На письменном столе под стеклом у него лежали вырезанные из журнала стихи Евтушенко: «Посредственность неестественна, как неестественна ложь!» Никита называл эти стихи своим символом веры. Нина порой думала, что он и на ней-то женился, видимо, потому, что его привлекла необычная ее красота: удлиненный разрез глаз, золотистые волосы... за что еще Малькевич мог ее полюбить?.. А Сухоруков, кроме всего прочего, был просто видным мужчиной, — хорошего роста, по-военному подтянутый, энергичный, с выразительными серыми глазами.