Обретение надежды - страница 39

Сухоруков взял у Риты окурок, догоревший почти до самых ногтей, и положил в пепельницу. Он ждал слез, упреков — Рита молчала, словно окаменевшая. «Какая женщина, — тоскливо подумал он, — даже губы не дрогнули. Мне бы такой характер...»

Как это случается достаточно часто, принять решение оказалось куда проще и легче, чем выполнить. После возвращения Горбачева из института пошла уже вторая неделя, а Рита никак не отваживалась заговорить с ним о разводе. Вся ее решительность вдребезги разбивалась о взгляд Григория Константиновича, который она то и дело ловила на себе. Глаза его, маленькие, опутанные красной паутиной жилок, с тяжелыми, набрякшими веками, жили своей, неподвластной ему жизнью. Они чуяли беду, как кошка мышь, как магнитная стрелка компаса — полюс, как шляпка подсолнечника — солнечный луч, и такая тоска, такая нежность, такая невыразимая мука была в них, что Рита цепенела и поспешно уходила в другую комнату, а по ночам плакала, уткнувшись в подушку, от собственной нерешительности и тоски, и откладывала решительный разговор «на завтра», хотя понимала, что каждый упущенный день приближает ее к катастрофе. Как ни бодрится Григорий Константинович, надолго его не хватит. Упустишь время, и тебе и ему от этого только будет хуже. Он ведь выгонит тебя, когда догадается, что ты его предала, выгонит и застрелится, едва за тобою захлопнется дверь. Да и тебе все труднее без Павла. Нету тебе без него жизни, вот в чем беда, не можешь ты больше делить себя между ним и Горбачевым, таиться, придумывать педсоветы и совещания, чтобы хоть на часок вырваться к нему, а там, у него, с испугом поглядывать на часы... господи, как противно, как противно и мерзко! И Павел нервничает, надоешь ты ему со своей нерешительностью, что тогда?..

Занятая этими мыслями, она шла на работу, не прислушиваясь к оживленной болтовне Горбачева, взявшего манеру каждое утро провожать ее, когда пронзительный треск заставил Риту остановиться и поднять голову. Медленно, как во сне, заслонив собою небо, прямо на них падала огромная липа, а она стояла и глядела на нее, словно завороженная, и лишь, когда Григорий Константинович резко оттолкнул ее назад, испуганно вскрикнула.

Липа упала, едва не задев их кончиками ветвей, обдав тучей пыли и листьев. Рита прижала руки к губам и посмотрела на Горбачева. Бледный, растерянный, он снял фуражку и вытирал лоб; Рита видела, как у него вздрагивали пальцы.

И тогда она ощутила, что в ней тоже что-то сломалось. Что? Жалость, сострадание, нерешительность?.. «Сегодня, — уверенно подумала она. — Сейчас. Только отойдем отсюда. Немного, до табачного ларька. Все. Хватит».

Григорий Константинович справился с волнением и деловито отряхивал китель. Потом виновато улыбнулся.

— Испугалась? Я тоже. Чертовщина какая-то. И с чего бы, а?..

Рита не ответила. Горбачев снял с ее кофты желтый, с зелеными прожилками листок и увидел Вересова, выходившего из подъезда.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

В четверг утром Вересов наконец окончил статью и повез ее в редакцию журнала «Онкология».

Редактор был в заграничной командировке, принял его заместитель, Лев Порфирьевич Знаменский.

Остролицый и остроглазый, со скошенным бесформенным подбородком и жесткими, как у кота, усами, Знаменский обладал густым протодьяконским басом. Как такой могучий голосище умещался в щуплом, мелкокостном теле, для всех было загадкой. Те, кто впервые сталкивался со Львом Порфирьевичем, то и дело попадали впросак: едва он открывал рот, принимались оборачиваться и искать глазами, кто так громыхает.

Знаменскому это доставляло огромное удовольствие. Он оглушительно хохотал, словно радуясь удачному фокусу, и быстрыми, мягкими движениями потирал тонкие руки с ухоженными ногтями.

Его любили. Опытный врач, долгое время проработавший в Герценовском институте, превосходный стилист, Знаменский уверенно продирался сквозь дебри научной терминологии, придавая своим толстым красным карандашом даже самым заумным статьям респектабельный и удобоваримый вид. Если рецензенты отклоняли работу, находя ее незначительной, не вносящей ничего нового ни в науку, ни в практику онкологии, Лев Порфирьевич умел приправить такую рецензию сердечным и обнадеживающим письмом. Он слыл человеком добрым и отзывчивым, тонким ценителем армянских коньяков и сухих грузинских вин, завсегдатаем банкетов по поводу защиты диссертаций и заядлым преферансистом. В то же время Лев Порфирьевич был человеком осторожным и нерешительным, не любил самостоятельно принимать решения и нести ответственность и горой стоял за коллегиальное руководство журналом. Редко кто мог похвастать, что услышал от него короткое «да» или «нет»; вместо них заместитель редактора успешно управлялся словами: «подумаем», «посоветуемся», «обсудим», «провентилируем», «согласуем»...