Обретение надежды - страница 40

Вересов знал это и ничего хорошего от предстоящего разговора не ожидал, однако деваться было некуда.

Усадив гостя в глубокое мягкое кресло, Знаменский подвинул пепельницу, сигареты, отложил в сторону папку с бумагами, которые просматривал перед его приходом, и внимательно прочитал статью, делая карандашом на полях беглые пометки.

— Любопытно, очень любопытно, — наконец прогудел он. — Это вы остроумно придумали — с переключением оттока венозной крови из кавальной в портальную систему. Поздравляю, Николай Александрович.

— Благодарствую. — Вересов коротким кивком наклонил голову, ему было приятно, что Лев Порфирьевич сразу ухватил самую суть нового варианта. — С удовольствием передам ваши поздравления своим соавторам. А теперь — по существу. Когда напечатаете?

— Не знаю, голубчик, от одного меня, как вам известно, это не зависит. — Знаменский повертел в пальцах свой карандаш и добродушно поглядел на Вересова. — А не рановато ли печатать? Модификация, бесспорно, заманчивая, многообещающая, но ведь отдаленных результатов еще, увы, нетути. Знаете поговорку: хороший результат — отдаленный результат, первые все хороши. Боюсь, как бы это не произвело кое на кого впечатления... гм... поспешности, что ли. Такой, знаете ли, прошу прощения, дурной сенсационности, а?

Он говорил то, что говорил Белозеров, почти теми же самыми словами, и Вересов почувствовал, как его охватывает ярость.

— А я не боюсь, — резко сказал он. — Какая поспешность — почти три года каторжного труда! Конечно, результатов не так много, как хотелось бы, чем больше, тем лучше, согласен. Но ведь методика операции отработана до последнего шва, полученные результаты полностью подтверждают, что мы на правильном пути. Зачем же нам тащиться по этому пути в одиночку, когда в стране десятки институтов, сотни диспансеров!

— Все это так, — вздохнул Лев Порфирьевич. — Ну что ж, вернется редактор, соберем редколлегию, пригласим вас, посоветуемся. — Заметив, что Николай Александрович нетерпеливо заерзал в кресле, поспешно добавил: — На скорую публикацию рассчитывать трудно, наши возможности вы знаете. Ноябрьский номер уже сверстан, декабрьский подготовлен, январский и февральский утверждены. Может быть, в марте? Правда, и мартовский в основном готов, но, думаю, по такому случаю редактор решит что-нибудь снять. Да, да, в мартовский, пожалуй, вернее всего.

— Не могу согласиться. — Вересов встал и одернул пиджак. — Речь идет не об эксперименте, а о клинике, о здоровье людей. Терять полгода только потому, что у вас все утверждено и подготовлено... С вашего разрешения, я вернусь к этому разговору, как только приедет редактор.

— Разумеется, Николай Александрович, — Знаменский тоже встал, он едва виднелся за огромным, старомодным письменным столом. — Это ваше личное дело, я просто изложил обстоятельства. Решать — прерогатива редактора и редколлегии.

...Вересов шел по улице, и у него дергалась щека. Шесть месяцев! Сколько же это дней и ночей? Длинных, бессонных ночей наедине с совестью... Сто восемьдесят с гаком. Много. Недопустимо, непозволительно много. Дорого обойдется людям неповоротливость наших средств информации. Что делать? Пойти со статьей в министерство? Один звонок, и она попадет уже в ноябрьский номер. Ну, а что скажет редактор? Не дождался, побежал к начальству...

Вдруг он почувствовал такую усталость, что поискал глазами скамейку, чтобы присесть. Полгода... Это же как раз то самое время, какое нужно Федору, чтобы успешно защититься. Он ведь просил всего полгода, у него почти все готово, где надо, нажмет, подгонит — и дело с концом. Сама судьба в лице Знаменского дает тебе возможность выбраться из этого болота, так ухватись же за нее, хоть раз в жизни ухватись! Тебе же совсем не обязательно быть у него на защите и лезть со своими соображениями, никто не осудит, если не будешь, не вмешаешься, наоборот, все решат, что это благородно — не лезть со своими доводами, которые еще не опубликованы, не проверены и перепроверены в других институтах и онкодиспансерах. В конце концов не липа же его работа; если бы она была просто липой, кто стал бы о ней думать, мучиться?! Нет, не липа. Но ведь идея, положенная в ее основу, не Федора — американца Дарджента. И методику он разработал, и первые операции сделал. В сущности, Федор проверил и обобщил на клиническом материале то, что было сделано до него. Конечно, столкнулся он и с новыми факторами, и изучил их, и осмыслил, не без этого, и работа такая нужна была, еще вчера была нужна, когда вариант Дарджента считался единственным. А сегодня не нужна. И завтра не понадобится. И через сто лет. Это уж наверняка. Свою роль она сыграла, новый вариант вылупился из нее, как цыпленок из яйца, — кому теперь нужна пустая расколотая скорлупа? А я ведь просил его, сукина сына, чуть не на коленях просил: иди к нам в группу! Иди к нам, я нутром чую, что мы — на правильном пути. Добавишь одну главу, всего одну, но не дураки же это придумали: мал золотник, да дорог! Ну, на год позже защитишься, но зато как! Как один из авторов принципиально нового слова в онкологической науке и практике, а не как добросовестный компилятор с претензиями. Не пошел. Не поверил. Времени пожалел, сил. А наука для ученого — не хобби, для нее времени не жалеют. Банально, но факт.