Обретение надежды - страница 41

А теперь на все это можно наплевать. За полгода Федор защитится. Одним доктором станет больше. Ну, а тебе-то что до этого? Он защитится, а затем напечатают твою статью, и она пойдет в клиники, а диссертация — на полку; сколько их там лежит, на этих полках, поместится и эта, и мыши для нее найдутся. Конечно, старой дружбы не вернешь, с этим уже покончено навсегда, но хоть на душе не так погано будет: ведь он считает, что ты его просто-напросто подсидел. А что, если смотреть его глазами, — именно подсидел. Ты же знаешь, сколько надежд он связывает с этой диссертацией. И сколько он сделал для тебя. Он тебя никогда не подсиживал, даже в том случае с радиологическим корпусом, когда пришлось взрывать каньоны. В конце концов он стал на твою сторону, хотя сам за это чуть не вылетел из министерства. Вот так. Если око за око — скверная получается арифметика, не зря ты все эти дни мечешься, как травленая муха. Сама судьба в лице Льва Порфирьевича Знаменского, низкорослого человечка с протодьяконским басом... И ты сможешь спокойно глядеть в глаза тому же Сухорукову, и Заикину, и Басову, и Минаевой... Нет, Минаева — это уже из другой оперы. И волки сыты, и овцы целы, чего ж лучше. Вот только больные... Те, кто будет каждое утро торопливо искать глазами шприц и ампулу и обмирать от мысли, что вдруг не окажется ни под рукой, ни в аптеке. Этим больным ты тоже сможешь спокойно смотреть в глаза, ты, врач!..

Николай Александрович остановился, словно споткнувшись, достал из кармана валидол, положил под язык и прислонился к стене, выронив свой пузатый, как дирижабль, портфель. «Платон мне друг, но истина дороже, — с желчью подумал он. — Трудно быть Сократом, черт побери, и теперь, и три тысячи лет назад. Платоном, не в пример, легче».

Едва за Вересовым закрылась дверь, Знаменский заказал срочный разговор с Минском. Линия была перегружена, телефон молчал. С досадой побарабанив пальцами по столу, заместитель редактора придвинул к себе статью, оставленную Николаем Александровичем, и снова углубился в нее, задумчиво покусывая кончик карандаша мелкими щербатыми зубами.

Белозеров ждал этого звонка четвертый день, с того самого времени, как Вересов улетел в Москву. Ждал, хотя в глубине души не переставал надеяться, что звонка все-таки не будет. Или будет, но Знаменский скажет, что Вересов в редакции не появлялся. По мере того как проходил день за днем, а Знаменский не подавал признаков жизни, эта надежда потихоньку крепла. Вместе с нею крепло чувство уверенности в себе, в своей правоте.

Затянувшееся совещание у заместителя министра утомило Федора Владимировича. На щеках резче обозначились морщины, потяжелели набрякшие веки. На его безмолвный вопрос секретарша так же безмолвно покачала головой: не звонил. Белозеров попросил никого к нему не пускать, прошел в свой мрачноватый кабинет, обшитый коричневыми дубовыми панелями, и сел в кресло у телефонного столика.

За окном лежала огромная и пустынная площадь Ленина, лишь на противоположной ее стороне, на троллейбусной остановке возле мединститута, толпились люди. Шел дождь — сеялась и сеялась с низкого неба невидимая водяная пыль, размывая, притушевывая строгие очертания университетского корпуса, косо уходившего к виадуку бесконечными рядами окон. Мокли выстроившиеся в два ряда внизу перед Домом правительства «Волги», «Москвичи» и «газики», возле них неторопливо расхаживал милиционер в блестящем прорезиненном плаще с капюшоном. Было по-осеннему сумеречно, и, раздраженно задернув штору, Федор Владимирович включил свет. Когда наконец кончится эта хлябь?! Совсем было распогодилось, так нет же...

Тяжелыми жерновами в голове ворочались мысли. Жернова работали вхолостую, перемалывая пустоту. Все решал звонок Знаменского и ничего не решал. Ничего. Не зная, радоваться этому или печалиться, Белозеров краем глаза глядел на белую коробку телефона и вспоминал такой же дождливый осенний день, и кочковатое минное поле, на которое они с Вересовым забрели, выводя медсанбат из окружения, и напряженное ожидание взрыва, цепенящим страхом сковывавшее тело.