Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском - страница 5

Подмастерья сторонились его, величали нередко барчуком и упорно не хотели признавать своим.

Но Павел настойчиво искал сближения с ними: он работал так же, как они, поздними ночами читал им книжки, пытался раскрыть перед ними жизнь, как сам ее понимал.

Отчужденность медленно отступала. И когда через полгода Точисскому пришлось уволиться из мастерских (от пыли в цехе и постоянной темени начали болеть глаза), подмастерья провожали его с сожалением.

На Васильевском острове и Выборгской стороне, на Нарвской, Московской и Невской заставах небо Санкт-Петербурга подпирали фабрично-заводские трубы. Они гудели властно, будоража рабочие казармы.

Первые недели в столице Павел жил случайным заработком, иногда он пытался писать короткие заметки о жизни рабочих. Случалось, их публиковали.

В поисках работы обивал пороги заводских контор. Мыкался по мелким предприятиям, пока не устроился наконец на завод Верда.

Рабочий день начинался рано, едва небо серело. Народ проходил через заводские ворота, растекался по цехам, включались моторы, запускались станки, и завод сотрясали уханье молота и звонкие стуки. В литейке слепил яркий свет печи. Жидкий огненный металл тягуче лился по желобу в формовки. Скрипели цепи подъемников, грохотали прессовальные машины. Едкий запах гари и окалины лез в нос, мешал дышать.

К концу дня у Павла болела спина, не чувствовалось рук; ладони покрылись крепкими мозолями.

Однажды, проснувшись, Точисский почувствовал: что-то изменилось в его подвальной каморке — было необычно светло, через оконце лился слабый мягкий свет. Догадался: выпал снег. Встал, поеживаясь от холода, оделся торопливо, вышел на улицу. Пушистый снег укрыл землю толстым слоем, лежал на крышах домов, решетках заборов, на ветвях. Он падал легко и плавно крупными снежинками. Мороз забирал.

Подняв воротник, Точисский перешел на противоположную сторону улицы. Народ тянулся цепочкой, след в след, протаптывая тропинку.

Идти Павлу неблизко, однако на конку он денег не тратил. Полтора рубля в месяц — сумма для Павла немалая.

Обычно первая конка обгоняла его где-то на полпути. Лошади рысью тянули по чугунным рельсам открытый вагончик с пассажирами. Кондуктор с кожаной сумкой через плечо позванивал в медный колокольчик.

Конки ходили по Невскому на Васильевский остров, на Выборгскую сторону…

На прошлой неделе хозяйка предупредила — наконец-то сыскала второго жильца: «Не пьет, зелья не курит, человек аккуратный».

Но он не пришел ни в тот день, ни на следующий, а появился субботним вечером. Подвинув свечу к краю стола, Павел читал «Историю Пугачевского бунта». Впервые в Екатеринбурге он брал ее у Поленова еще в гимназии, но и сейчас перечитывал с не меньшим удовольствием.

Кто-то без стука открыл дверь, заплясал огонек свечи, Точисский оторвался от книги, поднял голову. Порог комнаты переступил бородатый мужик в тулупе и мохнатом треухе, надвинутом на глаза. Мужик поставил у ног ящик, скинул рукавицы, осмотрелся и только потом, поздоровавшись, сказал хрипло:

— Тесновато жилье. — И метнул на Павла из-под кустистых бровей зоркий взгляд. — Меня Егорнем кличут, по батюшке Зиновеичем, а тебя как, мил человек?

— Павлом. Павел Варфоломеич Точисский.

— Чудно!

— Отец поляк.

— Инородец, одним словом. Так какая моя постеля будет, мил человек?

Задвинув под кровать ящик, снял тулуп.

— Где работаешь, Павел Варфоломеич?

— На заводе Берда.

— А я на лесной бирже плотничаю. Не женат? Ну-ну… у меня в деревне баба на сносях. Деньжат подкоплю, вернусь, избу поставлю, хозяйством обзаведусь… Ну, спать будем.

Павел закрыл книгу, задул свечу.

По воскресным дням Петербург пробуждался не от фабричных гудков, а от колокольного перезвона. Звонили к заутренней в церквах от Невской лавры до Васильевского острова.

Новый жилец поднялся рано. Долго, основательно умывался. Выдвинув из-под кровати ящик, достал чистую сатиновую рубаху с густым рядом белых пуговиц. Заметив, что Павел открыл глаза, спросил:

— В церковь-то идешь, Варфоломеич?

— Не ходок, Егор Зиновеич.

Тот брови вскинул:

— Живешь не по-христиански.

— Верую, Егор Зиновеич, в святую идею, — усмехнулся Павел. — А чтоб не случилось из-за меня раздора между попами и ксендзами, так лучше ни к тем, ни к другим.