Обычные суеверия - страница 42

Из-за юного возраста колдуньи городской магистрат распорядился сжечь ее на утренней заре, дабы не возбуждать в толпе сочувствия к обвиняемой.

Только несчастный отец видел, как его дочурку везли к месту казни. Только он слышал, как грохочут колеса по булыжникам мостовой, и звук этот преследовал его до самой смерти.

Девочка неподвижно сидела, скорчившись на соломе. Она казалась безучастной ко всему, что происходило вокруг. Большие голубые глаза смотрели куда-то в пространство. Когда Фриц подошел ближе, Бабелин вдруг задрожала всем телом.

— Дьявол! Он опять пришел! — крикнула она, и слезы потекли из глаз, оставляя дорожки на грязном, изможденном личике.

Она забилась в угол, попыталась закрыть лицо руками, но цепи мешали.

Фриц стоял, не в силах двинуться с места. Он видел тонкие пальчики, переломанные в тисках, и бурые пятна запекшейся крови на платье из брабантских кружев. Видел, как палач привязал его девочку к столбу и поджег поленницу…

До самого последнего момента Фрицу Веберу казалось, что все это происходит не с ним, что это лишь дурной сон, и стоит лишь проснуться, как вновь все будет хорошо.

Платье вспыхнуло — и в один миг превратилось в черные хлопья пепла. Несколько секунд он видел свою дочь обнаженной среди языков разгорающегося пламени, как она извивается и кричит от боли, силясь разорвать цепи…

Крепкий сорокалетний мужчина за один день превратился в старика. Волосы его поседели, руки стали дрожать. В тот день он не пошел домой — видеть комнату, где недавно была Бабелин, кровать, на которой она спала, ее платья, кукол, шкатулку с рукоделием было невыносимо. До вечера Фриц бесцельно кружил по городу, а потом пошел и мертвецки напился. Так было и на следующий день… и на следующий…

А вскоре кто-то донес, что Фриц Вебер в кабаке за кружкой громко возмущался тем, что должен выплачивать непосильные издержки наряду с обычными горожанами.

Его вызвали в ратушу и заставили просить прощения. В свое оправдание провинившийся нашел сказать только одно — он был вне себя от горя и не помнил, что говорил.

На службу он так и не вернулся. Темным осенним вечером, возвращаясь домой, поскользнулся и упал с моста в реку. Труп, страшно распухший и обезображенный, нашли только через несколько дней… Были, конечно, подозрения, что бывший палач впал в страшный грех самоубийства, но, поскольку прямых свидетельств не было, его все-таки похоронили в освященной земле.

Уже зимой, незадолго до Рождества, отец Иоганн Бинсфельд принимал последнюю исповедь очередной осужденной — жены пекаря Марии Лемп. Женщина призналась, что неоднократно подмешивала в хлеб отраву из волшебного пузырька, данного ей дьяволом на шабаше, и уже много людей умерли от этой порчи.

Входя в камеру, духовник привычно осенил себя крестным знамением и провозгласил:

— Возрадуйся, грешница! Смиренно прими наказание, ибо краткая боль избавит тебя от вечных мук. Радуйся, что тебя схватили и осудили. Ты избавишься от демона, терзающего тебя, и, может быть, обретешь спасение души… Ради божественного милосердия покайся теперь во всех грехах, расскажи без утайки о вреде, который ты успела причинить.

Женщина застонала и чуть приподнялась с пола. Зазвенели цепи, сковывающие ее по рукам и ногам.

— Я ни в чем не виновна, святой отец, — тихо сказала она. Видно было, что каждое движение, каждое слово причиняет мучительную боль.

Отцу Иоганну это совсем не понравилось.

— Зачем же ты призналась? Как тебе не совестно! — устыдил ее священник.

— Посмотрите на мои ноги, святой отец! Они переломаны!

— Ах, ты не желаешь раскаяться? Значит, я не нужен тебе. Так подыхай же, как собака, без исповеди и святого причастия! Отправляйся к дьяволу, которому ты всю жизнь служила! — крикнул почтенный священнослужитель и в раздражении так сильно топнул ногой, что оцарапал лодыжку о ржавую железную скобу, к которой крепились кандалы несчастной.

Домой он вернулся в плохом настроении, а уже на следующий день нога так посинела и распухла, что отец Иоганн не смог встать с постели. Послали за лекарем, тот сделал кровопускание по всем правилам медицинской науки, но больному лучше не стало.