Обыкновенный день - страница 2

В пыли оранжевой

и в грохоте

гудели тяжко голоса,

когда огромные,

как роботы,

они взбирались на леса.

Качались ферм стальные лесенки,

качался папиросный дым.

Они насвистывали песенки,

и было все для них простым.

А у меня бугрилась кладка,

ложились косо кирпичи.

И было мне еще неладно

мужчиной быть среди мужчин.

И неприветливые внешне

они на помощь шли ко мне.

С их грубоватой, строгой нежностью

я был упрямей и сильней.

Завидовал я их уменью

И ровным взмахам мастерка,

и угловатым их движеньям,

и жилистым, большим рукам.

Завидовал широким спинам.

Как сладко я мечтал о том,

что скоро стану сам мужчиной

вот в этом грохоте густом.

Еще темны, что мамонты,

Дома стоят.

И мамонтами краны

Спят, не скрипят.

Молчание резонно —

Мертвы леса.

Но вот — над стройкой сонной

Смех, голоса.

Шагают крановщицы,

Задиристо-горды.

Легко девчонкам дышится

В утрах седых.

Легко девчонкам движется —

Хрустят ледком.

К работе время движется

Ладком, ладком...

Вот в синеву уходят,

В сырую темь.

Вот солнышко выводят...

— Да будет день!

Фронтовою командой

Поднимал бригадир:

— Не сгибаться, ребята.

Бой еще впереди.

Это только начало.

Будет стоящий бой.

Нас усталость шатала.

Так шатала, ой-ой!

Кто-то крикнул:

— Довольно...

Перекур, бригадир!..

По отсекам бетонным

Гул тяжелый ходил.

Но удар за ударом —

Взгляд — удар,

Взгляд — гроза, —

Темнота отступала,

И светлели глаза.

Уходили с победой,

Без знамен, без похвал.

— Это наш не последний,

Кто-то тихо сказал.

Работа выходила боком.

В буквальном смысле. И плечом.

Вся — на дыхании глубоком,

вовсю алея кумачом.

Она встречала нас морокой,

не отпуская до пяти.

А в пять за ягодой-морошкой

я к дальним сопкам уходил.

Я забирался в ельник частый.

А он, и сумрачен, и скуп,

вдруг оборачивался чашами

полян в серебряном цвету.

Я ватник стлал.

Я спичкой чиркал.

Закатом я руководил.

Лес надо мной свистел и тинькал,

озерной свежестью сквозил.

Мою усталость принимала

земля на вечные крыла.

А там, где дыбью перевала

она светилась, вся кругла,

как из подтекста, из тумана —

в пол-окоема паруса —

в синь водружились цвета знамени

и цвета правды — корпуса.

И вызревали, как морошка,

и подавали голоса:

Работничек! Одна морока...

Ишь, по морошку моду взял...

Заварим чай калиной красной.

Присядем молча у огня...

Десятый день ведем мы трассу,

кляня погоду, грунт кляня.

Он мне по нраву, этот грубый,

суровый, словно Север, труд.

Когда порой ничто не любо,

когда порой, как дьявол, лют.

Когда в брезентовой одежде,

мошкой обросший и дождем,

припомнишь вдруг девчонку нежную,

родимый край, родимый дом.

И веришь, что сполна зачтется

сумятица дорог, тревог...

И добрым словом отзовется

все, что успел, и все, что смог.

И то, что мамы беспокоятся,

одни в неласковых ночах,

о наших буднях, о бессонницах

и о натруженных плечах.

Целительны источники истории.

Не первые мы входим в эту жизнь,

затем, чтоб изучить ее теории,

познать ее крутые виражи,

познать садов цветенье, птичье пенье,

магнитное явленье полюсов...

Литейщик первый.

Землепашец первый.

Кузнец, нам завещавший ремесло...

В кинотеатре летнем

На экране — ветер.

Наганы да кожанки —

Двадцать первый год.

Чапаевским Петькой,

Отчаянным Петькой,

Я за власть Советскую

Ухожу на фронт.

Звезды на буденовках

Мигают тревожно.

Белая ли армия,

Черный барон...

«Капитала чертова

Накрепко стреножим» —

У костра я выведу

Заржавленным пером.

В ночь умчится конь мой,

Окровавив губы.

Упаду, изрубленный,

У тоненьких берез.

На минуту смолкнут

Боевые трубы.

Я умру, как надо,

Не рассыпав слез.

Я умру, как надо,

Но последним часом,

Но предсмертным мигом

Будет мне дано

Родину увидеть

Нежной и прекрасной.

Вздрогнут и погаснут