Очерки и почерки - страница 23

Поэт французский, датский, польский…

Всех переводит Антокольский,

Да так, что даже сам Пермяк,

Читая перевод, обмяк.

В нем редактор борется с поэтом.

Как поэт, он написал об этом,

А потом (довольно важный фактор!)

Пропустил поэму, как редактор.

Изъездив землю, воду, небо,

Не удивляясь чудесам,

Он, может, где-нибудь и не был,

Но где — не помнит даже сам.

На творческом пути его есть кочки,

Но это не грозит ему бедой.

Он, может быть, родился не в сорочке,

Но явно под счастливою «Звездой».

Слетались критики на пир,

Клевали пьесу монотонно…

А может быть, Вильям Шекспир

Писал плохие фельетоны?

Василий Захарченко множество лет

Проводит в писательском клубе совет

И ездит по белому свету.

Он — самый ведущий (программу) поэт,

Он — самый ведущий (машину) поэт,

Другого подобного нету.

Руководителей Союза

Мы все привыкли почитать,

Но, уважая тьму нагрузок,

Хотели бы и почитать.

Заботы у него хватает:

Свой труд тяжелый возлюбя,

Сам пишет он, и сам читает,

И сам печатает себя.

И так

И сяк

Иссяк…

Итак, переменили вы насест,

Но впрок вам не пошли суровые уроки:

Не изменяются от перемены мест

Слагаемые вами строки.

Живет на свете некий критик,

Довольно тонкий он политик:

Бесстрашно хвалит всех в глаза

И вечно голосует «за».

Живет на свете мой приятель,

Благополучнейший писатель,

Нигде ни в чем он не спешил,

Не ошибался, не грешил,

Но если спросите его,

Что написал он —

                               ничего.

Едва успел твой стих забыть,

Как ты статьей меня тревожишь…

Поэтом можешь ты не быть,

Но критиком ты быть не можешь.

Нам критики твердят наперебой:

— Он голубой! Он слишком голубой! —

Но ежели его прочтете прозу вы,

Увидите, что многое в ней розово.

Был стих его пустым и голым.

Как ни дудел он в свой рожок,

Как он ни жег сердца глаголом,

То недожег, то пережег…

Вы любите ль стихи? — спросили раз ханжу.

— Люблю! — он отвечал. — Я их перевожу.

Среди стихов, а также прозы

Мы наблюдаем без помех

Сквозь видимые миру слезы

Невидимый для мира смех.

Журнал, журнал… господь его прости…

Как много в нем и серости, и сырости…

Тут можно зарасти и обрасти,

Но чрезвычайно трудно вырасти.

Понятен интерес

И взрослых и детей:

Тут много юных пьес

И пожилых статей.

Не потому ли он немного пресный,

Что каждый номер у него воскресный?

В нем чувствуешь размах от всей души,

Когда важны не мелочи, не «блохи»,

Коль вещи хороши, так хороши,

А коли плохи, так уж плохи.

Романы без начала и конца.

Стишок прохладен, и обзор не пылок…

Как жаль, что вместо своего лица

Имеет он нахмуренный затылок.

Словечка не проронит своего,

Не человек — ходячая цитата.

Ума палата явно у него,

Да жаль, что это книжная палата.

Мы статей твоих не встретим

По вопросам непочатым.

То доругиваешь… третьим,

То дохваливаешь… пятым.

Скажу, статей твоих отведав

И просмотрев твои тома,

Все ясно: ты не Грибоедов

И горе тут не от ума.

Всю жизнь любил он воспевать жену.

— «Я однолю-у-уб!» — завинчивал все туже…

И верно: он всегда любил одну,

Но, к сожаленью, не одну и ту же.

Поскольку писал он о дружбе всегда,

За страницей, страницу,

Постольку друзья не могли никогда

До него дозвониться.

Любил он Тютчева и Фета,

Но больше всех любил… буфета.

Он до того был сух и пресен,

Что перешел на тексты песен.

Теперь он пишет для кино,

Там слов не слышно все равно.

Любитель вечный правды-матки

                        (не без оглядки).

Зам. зава он критиковал

                         (не наповал).

Принципиален до конца,

Голосовал за подлеца

И говорил: в конце концов,

Я видел худших подлецов.

Усилия Василия

Осилить был не в силе я.

Мы долго страдали: поэм сатирических нет!