Один выстрел во время войны - страница 5
— Ну их быкам под хвост! — и побежал к щели в изгороди. За ним нырнул на огород Кучеряш. Рыжий последним выскочил к прохладной картофельной ботве. Нет, они уже не смогут поставить плетень на прежнее место, пчелы растревоженно и зло гнались за ними.
По огороду выбрались на луг. По холодной, в росе, отаве бежать было легче, да и пчел поубавилось. А все же гудели, липли к рамкам, не хотели оставлять их.
Наконец все трое оказались у реки. Берег был песчаный, в полянах муравы и порослевых кустах ракит. Дышали тяжело. Руки, ноги, шея — все горело.
— Я больше не могу, — со стоном проговорил Кучеряш. Он быстро сбросил с себя рубаху и штаны и плюхнулся в воду. Даже не верилось, что сейчас можно купаться. Пусть еще не разгар осени, пусть всего несколько часов назад светило солнце и было тепло, даже жарко, но купаться…
Тяжелыми свинцовыми переливами расходились от Кучеряша круги. Шелестел от волн густой прибрежный лещуг. Скользкий как линь Кучеряш выскочил из воды, быстро вытерся рубахой и тут же надел ее. Натягивая штаны, он дробно стучал зубами.
— Эт… ничего… согреюсь…
И начал прыгать, бегать, размахивать руками.
— Ждите, ждите… А у меня все прошло, нигде не болит, — похвастался он дрожащим от холода голосом.
И Рыжий с Даргиным начали раздеваться.
В самом деле после холодной воды тело от пчелиных укусов страдало меньше. Побегали, разогрелись. Под кустом ракиты Кучеряш уже уминал мед. Остальные рамки стояли тут же.
Какое это блаженство — свежий мед в сотах! Забылись тревоги у омшаника деда Павла Платоныча, ушли из глаз, будто вовсе не видели их, ядовитые осветительные ракеты, даже холодное купанье было на радость, — тело пылало.
Оказалось, много-то не съешь. В своей рамке Рыжий не добрался и до половины, а уже готов. Захотелось пить. Войдя в речку по щиколотки, он доставал пригоршнями воду и жадно схлебывал ее. Его друзья стояли тут же, рядом, как телята на водопое.
— Ф-фу!.. — отфыркивался Кучеряш. — Ну как?
— Ого! Куда уж… — плескался Митька. — Вот бы каждый день…
— Не-е… Поймают. Надо все с умом.
Оставшийся мед взяли с собой.
Мать все спрашивала Рыжего, почему так долго был в поле, почему отказывался от ужина. Он промычал что-то нечленораздельное и, добравшись до постели, с радостью нырнул под одеяло, затаился, ожидая, что мать опять будет допытываться. Но она дунула в стекло семилинейной лампы, и стало темно.
Уснул быстро. В полночь он поднялся от нестерпимой жажды. Внутри горело. Он пил кружку за кружкой, живот раздуло, как у Кучеряша.
— Чтой-то с тобой? — сонно проговорила мать.
— Так просто, пить вздумалось… — И опять под одеяло.
Его разбудили раньше обычного. Подумал, мать попросит отогнать телку ко двору пастуха, чтобы не ждать его, а сразу отправиться в поле. Но у постели стояла не только мать. Рядом с нею тряслась жидкая бороденка деда Павла Платоныча. Он тыкал костлявым пальцем ему в лицо и приговаривал:
— Вишь, Дарья, это мои пчелки отметились. Опух весь. О-от, Дарья, дело-то какое…
У матери глаза полны слез.
Лежать было уже ни к чему. Натягивал штаны под немигающим взглядом деда Павла Платоныча.
— Как же это, а? — дрожал его тусклый голос. — Такой молодец, а что сообразил…
— А почему ты думаешь, что это я? Об своих ульях, что ли, говоришь? — храбрился Рыжий.
— Ага… Вишь, Дарья! — заблестели слезливые глаза деда Павла Платоныча. — Сразу додул, что об ульях. Если б он не ломал улей, не разгонял пчелиную семью, не сообразил ба…
— Какой улей, чего мелешь! — отворачивал Рыжий опухшее от пчелиных укусов лицо.
— А это что, а? Вишь, Дарья, в кустах прямо у вашей калитки что отыскалось.
Дед Павел Платоныч выволок из-за спины рамку с остатком ноздреватого меда. Она словно была привязана у него сзади, и начал вертеть ею перед носом Рыжего.
— Что это такое, господи?! Что ж это такое? — шептала растерявшаяся мать.
— Ох, Дарья, придется тебе хлебнуть горюшка из-за такого сыночка. Вишь, Дарья, финтит как?
Дед Павел Платоныч и мать повели Рыжего в сельсовет. Шел он и удивлялся: в такую рань что делать в сельсовете?.. Было по-утреннему зябко. С отдельных дворов еще доносилось цвиканье молочных струй в подойники. Ни на одной улице еще не слышалось шума уходящего на луг стада.