Одинокий друг одиноких - страница 10
Когда бросают тебя, это ясно тебе; а когда ты бросаешь, тогда ясно это бросаемой тобой стороне, а тебе до фени.
Младенцу, чтобы не чувствовать себя одиноким, нужно ощущать тело матери, быть на руках, при груди. Сосок с молоком — правопреемник пупочного канатика.
Малютке от года до двух достаточно, чтобы мать (или кто-то из своих взрослых) была в поле зрения и хотя бы иногда брала на руки.
Большинству ребятишек после 3–4 лет можно по нескольку часов в день находиться в незнакомой или малознакомой среде, это тяжело, но вынести можно, смотря по характеру.
С шести до десяти — недели на две-три за год можно погрузиться в чужое; тоже многим весьма тяжело, но приходится…
Друг мой, но связку сейчас нащупаем. Теснота, сырость телесная — вот-вот, да… Телесная соединенность для детства значит еще очень много. Хотя пуповина уже обрезана, пупочность как суть зависимой детской жизни стремится себя сохранять всеми средствами.
В инстинкт, отработанный мириадами смертей детенышей потерявшихся, заблудившихся, унесенных хищниками, жестко вписано: будь ближе к своим, держись стаи, семейства, мамы; чуть что — хватайся, вцепляйся, соединяй беззащитное тельце с телом большим…
Этот инстинкт никуда не девается, лишь уходит в подспуд, под слои условной уверенности, и вылазит во всей первобытной мощи при панических атаках, всевозможных фобиях. Опять нужно при ком-то быть, за кого-то держаться.
Дневниковая запись мамы свидетельствует, каким был первый месяц моей жизни в детском саду. После этого месяца ей отдали меня обратно со словами «ваш ребенок дефективный».
И мама с ужасом увидала, что ее солнечный зайчик, кудрявый живчик, говорливый шалун, здоровый, отлично развитый, запоминавший наизусть с одного чтения целые книжки, превратился в скрюченного идиотика, апатично сидевшего, уставясь в одну точку. Ни слова не говорил, писался под себя, чего не было уже после четырех младенческих месяцев..[1]
Депрессивный ступор с регрессией, сказал бы я-психиатр сегодня.
Это, правда, было учреждение отнюдь не из тех, что выбрали бы сегодняшние родители, даже безденежные: садик интернатного типа, голодных военных лет, в жарком эвакогороде Самарканде. Мама вкалывала на трудовом фронте и через неделю, едва оправившегося, отдала меня в этот депрессадик опять…
Моя память утопила эти суровые времена, как и многие последующие, в Колодце Утешительного Забвения. Но три-четыре вспоминательных картинки остались.
Длинный стол, заваленный грязными тарелками, ложками… Кончился обед, все ушли из-за стола, я один копошусь, пытаюсь найти объедки: я не наелся, я одинок и дико хочу есть, от одиночества я бы съел весь мир… Воспитательница: «И тебе не стыдно?» Ребята смеются…
..Огромное палящее солнце над головой. Адское жжение снизу: босые ноги (тогда еще ножки) поджариваются раскаленным песком.
Территория садика была за чертой города, куда подступала пустыня, тень давали только редкие посадки акаций и грецких орехов. Спелые орехи валялись прямо под ногами вперемешку с черепахами и скорпионами.
Я затерял где-то свои сандалики, а может, кто-то стащил… Что делать, как от пытки спастись?! Плюхаюсь на попу, задрав ноги вверх, но и попа начинает поджариваться. Меж тем группа строем куда-то идет, воспитательница строго окрикивает: «Вставай!». А я не могу ни подняться, ни объяснить, что со мной, дыхание перехватило, язык не слушается…