Одолень-трава - страница 20

Дом провожал его. И лестница-волна опустила плавно на прохладный берег первого этажа…

Пережитое потрясение было так велико, что Скучун, не добредя до выхода, улегся на пол и, улыбаясь, прильнул щекой к мозаичным завиткам, напоминавшим добрых маленьких головастиков…

А таинственный Дом склонился изгибами арок и оконных рам, вглядываясь в своего гостя, приобщенного теперь к тому священному таинству, которое охранял особняк-чародей, — к таинству творчества…

Скучун засыпал, преисполненный грез. И улыбка спящего растворялась в шуме прибоя, неслышного для непосвященных… Дом зазвучал всеми голосами своего ожившего мира, и это величавое пение убаюкивало новообращенного поэта.

— Он прогнал болезнь и воспринял мой дар, о, мой маленький, мой пушистый помощник! И теперь мы, быть может, преодолеем Зло, мы поможем Москве, наконец-то поможем!

Душа Радости летела к Солнцу, омытая чистым июньским дождем. Громадное облегчение испытывала она, облегчение и долгожданный покой. В преддверье грозящей Москве беды Душа Радости знала: отныне спасенье возможно! Ведь надежда ее, Скучун, уже сделал первый шаг на пути преодоления Зла. Его первая, неумелая попытка зарифмовать свои мысли, однако СВОИ и ничьи другие это и был тот «ключик», которым открывалась «дверца» — путь к освобождению от книжной болезни!

Творя новый мир, воплощенный в слове, Скучун мог изменять ход земных событий, предугадать их и напророчить, ведь отныне принадлежал он к тем избранным существам, которые в своем творчестве — даре сил Света — передавали на Землю благую весть из высших миров…

Душа Книги, полная сил и света, сливаясь с промытыми облаками, вальсировала в поднебесье. Она купалась в свежей, росистой влаге облаков, которые из пепельных стали белыми.

И облака, вовлеченные в ее стихийный танец, мчались над Москвой все быстрей и быстрей…

Зной измучил Москву. Не успев насладиться прелестью лета, город уже обессилел от непривычной жары. Близился вечер, но Солнце палило люто, совсем по-южному. И три кольца — бульварное, садовое и окружное — сжимали Москву тремя огнедышащими обручами. Водители, совершенно одуревшие за день от бензинных паров, сигаретного дыма и гари, проклинали «час пик» на чем свет стоит и безнадежно сигналили, стремясь продвинуться в дорожный пробке хоть на корпус автомобиля. Машины запрудили бульвары; заторы на Страстном, Садовом кольце и 1-й Брестской были столь печально знаменитыми, что опытные автомобилисты старались избегать этих улиц в такое время. Газировка в городских автоматах к концу рабочего дня заканчивалась, за мороженым вытягивались устрашающие очереди, — впрочем, москвичей очередями не остановишь, — и многие прерывали свой торопливый бег по корявым, раздрызганным тротуарам, чтобы пристроиться в хвост толпы у какого-нибудь невзрачного киоска.

Из комиссионного магазина на бывшей улице Горького, вышел молодой человек весьма респектабельного вида в дорогом импортном костюме, ладно сидящем на его высокой статной фигуре. Под мышкой он нес белоснежный хрустящий сверток. Идти-то было недалеко: поигрывая ключами от машины, он миновал магазин «Книги», затем угловой «Школьник» у троллейбусной остановки и свернул налево за угол — во 2-й Тверской-Ямской переулок, где его поджидал новенький, зеркально сверкавший «Москвич» последней модели.

Толпа, стоящая за мороженым, запрудила весь тротуар. Элегантный молодой человек, пробиваясь локтями, брезгливо поморщился и постарался не дышать: на такой жаре от многих попахивало отнюдь не французскими духами…

С облегченьем откинувшись на упругое сиденье автомобиля, этот московский «денди»[8] включил кондиционер и улыбнулся, ибо взор его упал на соседнее сиденье. Там лежал букет роз — трепещущих, перепуганных собственным совершенством, пунцовых роз «Кардинал»! Розы задрожали еще сильнее, когда молодой человек взял их в руки, мечтательно поднес к лицу и вдохнул аромат, как видно, вспоминая о ком-то, а затем, сладко потянувшись, небрежно швырнул букет на пустое сиденье… Вслед за розами туда же полетел и хрустящий сверток.