Охота за древом - страница 3
докажи им немой что не волк
выблюй хищник кровавый навет
за кормежку за вывод на свет
благодарствуй великий кинолог
только руку лизать нам не след
дом он пахнет иначе чем долг
а что суки щенятся в краю
где так много бездомного зверя
что задешево здешнее мыло
так за это в собачьем раю
где у дома не заперты двери
нам ведь скажут зачем это было
(январь 1998 – январь 1999)
Из цикла «Одиссея»
«Последние метры в проливе сирен…»
Последние метры в проливе сирен,
последней агонии стон,
и если канат
не удержит колен,
я буду на дне погребен.
Глухая команда пьяна без вина,
и семеро виснут на мне,
об мачтовый кедр разбита спина,
а голос поет в тишине.
А голос про хаос извечный поет,
про то, как седой океан
в объятиях душит лазоревый свод,
безбрежен, безумен и пьян.
И водную бездну вздымая до звезд,
ревет он, вселенский Силен,
и рушится навзничь,
невинен и прост,
и дремлет под пенье сирен.
Хвостатые девки не краше, чем псы,
и мне ль их пугаться рулад?
Но хаос, но хаос,
гармонии сын,
я раб твой,
я враг твой
и брат.
И зов этот бешен,
и вечен наш бой
как вечны свобода и плен!
Завяз я навеки
во мзге голубой,
в проклятом
проливе
сирен.
(1990)
«Гони женихов, Пенелопа!..»
Гони женихов, Пенелопа!
Скажи им, что ты не одна,
что будет для буйного скопа
последнею эта война.
Рукою, привычною к стилю,
рулю и тугой тетиве,
легко я их, нежных, осилю
ослабших от страсти к тебе.
Мне тошно, что меч обагрится —
самим бы умерить им прыть,
мне жаль, что покроют их лица,
что мне своего не открыть.
Грози им копьем Телемаха —
игрушечным детским копьем:
стрелу, долгожданную сваху,
мы пустим с мальчонкой вдвоем.
Я встану за белой колонной,
мне лук Одиссеев – трава.
Не слушай, царица, их стоны,
ведь смерть не бывает права.
Я знаю, что некуда деться,
что местью питается честь!
Но разве не трогали сердце
их грубые шутки и лесть?
И совесть не жгли ли, царица,
угрюмые взоры раба?
Ну что ж, им воздастся сторицей,
а бабья природа слаба…
Так стоит ли плакать: за что же
то пламя безжалостный рок
на вдовьем соломенном ложе
моею рукою разжег?
Не ведома ль гордой царице
натуры над разумом власть?
Так лучше огню покориться,
чем жертвою оводов пасть.
Поправь же, хозяйка, доспехи
под рваной рубахой раба:
уж скоро начало потехи
протрубит царева труба.
Ворота спиною закрою
и лук напрягу до конца,
и потом смертельного боя
пахнет по покоям дворца.
Пусть залы заляпаны кровью,
прорублены шлем и броня,
не лучше ль заняться любовью?
Война утомляет меня.
К рассвету дворец опустеет
от шумных докучных гостей.
Но слушай… на ложе Цирцеи
проснулся твой муж, Одиссей.
(1989)
Разное
«Помнишь…»
Помнишь:
безумство сирени
в майский ворованный час,
пальцы твои и колени,
губы, свечение глаз.
Алые сполохи страсти
с мерным рефреном разлук,
трепетной цели во власти
тела натянутый лук.
Бледные зори прощаний,
поздних объятий беда,
горечь немых обещаний,
что никогда… никогда…
Слово – молчания проще,
слабый кивок головы,
судеб невидимый росчерк,
вписанный в темень травы.
(1989)
«Боинг курс спрямил на Канары…»
Боинг курс спрямил на Канары,
вмерз я в кресло, не мертв, не жив.
Все же я не такой уж старый —
не старее, чем Вечный Жид.
А когда небеса гуанчей12
этот облачный дым, тигот13,
был пронзен – но не мигом раньше! —
мне открылось скопленье вод.
С вышины, меж спиралей пены,
над пучиной чужой судьбы
я следил Острова Блаженных14,
восстающие из синевы.
Тенерифе, Ченерфе, Чинет!15
Я две эры тебя искал,
средь задохшихся слов покинут
как среди твоих голых скал.
Все воронки твоих барранко16
зорким вороном разгляжу,
давней распри гадючью ранку
на груди твоей залижу.
Спят герои твои, сокрыты
в черных дырах годов и гор.
Что ж таить на меня обиды?
Я – печальный конкистадор.
И сейчас здесь иное племя17 —
золотая пора плодов!
Разве род их не зачат теми,
кто родился от ваших вдов?
Хоть не верю я в байки эти
об испанской Большой Резне,
только клялся мне попгенетик:
ваших генов в крови их нет.
Значит, всех унесла зараза18:
был к вам бог ваш, Акоран19, крут.
Врет про смысл богослов-пролаза,
и бездарен бытийный круг.
…Вот и скрылись снега Ла Тейде20.
В кафкин китеж лечу – домой!
Мне б портвейну фугас
и к Фрейду:
залечил бы мне комплекс мой.
(1993, Тенерифе—Мадрид—Москва)
«Невероятна Барселона…»