Охотница - страница 32
— Шрам. От царапины, — она протянула мне левую руку. — От той самой Пуси на память.
Я молча повернула свою левую ладонь тыльной стороной вверх. Едва заметная белая ниточка пересекала кожу поверх вены.
Ещё некоторое время мы увлечённо сравнивали наши руки, а потом и прочие части тела. Я опознала похожие шрамики на наших руках, как собачий укус, а она — следы на наших правых лодыжках, как имеющий аналогичное происхождение. Дальнейший осмотр выявил, что и родинки у нас совершенно одинаковые. И плоский ноготь на среднем пальце — когда-то я, пытаясь забить гвоздь, долбанула по нему молотком, да с такой силой, что он сошёл. И одинокий жёсткий волосок на подбородке.
— Но не потерянные же мы однояйцовые близнецы? — сказала она после нового приступа обоюдного замешательства.
— С одинаковыми шрамами?
— А что? Я слышала, что если близнецов разлучают в детстве, то после встречи обнаруживается, что у них похожие биографии. Вплоть до имён жён и мужей.
— И одинаковых злобных собак, кусающих за одно и то же место? И потом, тогда уж семьи-то у нас всё-таки должны быть разными.
Вторая Женя кивнула, кусая губы. Я лихорадочно пыталась придумать вопрос, на который никто, кроме меня точно не смог бы ответить.
— Первый приезд в Париж. Помнишь? Тогда я пошла вечером гулять по бульварам. Какую песенку я при этом мысленно напевала?
Она моргнула, явно не сразу вспомнив, но потом всё же ответила:
— Сначала «Non! Rien de rien»[1], потом — «Pardonne-moi ce caprice d'enfant»[2].
Я медленно кивнула. Да, об этом я не рассказывала никому. И песни тогда звучали исключительно у меня в голове, я их даже под нос не мурлыкала.
— Ладно, — она сжала и разжала кулаки. — Теперь моя очередь. М-м… В подростковом возрасте я попыталась сочинить стихи. «Привет тебе, серый и ласковый зверь…» Какая вторая строчка?
— «Решай же судьбу молодую», — буркнула я, чувствуя, что краснею. — Да ладно, всё равно из этого ничего не вышло.
Она кивнула, так же смущённо усмехаясь. Да, свой первый и единственный опыт стихосложения я не только никому не показывала, но и вообще постыдилась записывать на бумаге. Ибо его вполне хватило, чтобы понять — стихи мне сочинять противопоказано.
Мы опять помолчали.
— Ладно, — сказала я наконец, — ладно. Пусть мы полностью идентичны, и воспоминания у нас общие. Но в какой-то точке они должны расходиться? Раз нас двое — значит, когда-то они разделились?
— И это случилось недавно, — кивнула вторая Женя. — Та процедура? У Петра Викторовича?
— Скорее всего. После неё я в первый раз тебя и увидела.
— А я тебя. Но не сразу, а пару дней спустя. А эти два дня я спокойно прожила дома с мамой и папой. А ты где была в это время?
Я открыла рот — и запнулась. Велик был соблазн сказать — дома, как и ты. Но в том-то и дело, что я не могла со стопроцентной уверенностью утверждать, где я была, и что делала в этот период. Я его просто не помнила.
— Не знаю, — призналась я. — Меня ограбили. Брызнули в лицо какой-то гадостью, и у меня провал в памяти на эти два дня.
— Или тебя просто не было, — с торжеством заключила она. Я подавленно промолчала. Я не верила в то, что я — откуда-то взявшийся двойник, но крыть в эту минуту мне было нечем.
— Может, всё же выпьешь чаю? — с великодушием победительницы предложила Женя, и когда я кивнула, поднялась. — Но хоть саму операцию-то помнишь?
— Нет. Вот как мы с Максом на него ехали — помню. Они с Петром Викторовичем выдернули меня из гостей. Мы были тогда у Захаровых…
— У Захаровых? — она обернулась от чайника. — У Маргариты и Валерия?
— Ну да.
— Вы были у них в гостях? Они же с папой друг друга терпеть не могут!
— А ты что, сама не помнишь?
Она помолчала с минуту. Потом сказала:
— Нет.
— Ага, — я почувствовала, что вновь обретаю ускользнувшую было почву под ногами. — А что помнишь? Сам обряд обретения новой способности помнишь?
— Да.
— А перед ним что? Что-нибудь в тот день?
На это раз Женя молчала довольно долго. Чайник успел вскипеть, и она налила две чашки и села напротив, прежде чем наконец ответила:
— Выходит, что в тот день — ничего.
— А что последнее перед тем?
— Боулинг на Пашкином дне рождения.