Окраина - страница 29
— Ну, Епифан Васильевич, какой из меня хозяин?
— А што? Да мы тут с тобой такие дела развернем… на всю Сибирь! Царский двор рысаками одаривать станем. И он, паря, государь наш великий, без милости нас не оставит. Заживем! Подумай-ка… — шутил вроде, а вроде и не шутил. За домом, на задах, виднелись конюшни, рядом с конюшнями высились крутые зароды сена; сено лежало и на обширных навесах, перехлестнутое поверху березовыми стяжками.
— И зачем вам столько лошадей? — спросил Щукин. Епифан с интересом его оглядел, посмеиваясь:
— Лошади-то зачем? А сено возить с лугов… Сенов-то у меня во-она сколько.
— Зачем же вам столько сена?
— А лошадей кормить, — хохочет, блестя цыганскими глазами. — А вы, позвольте знать, кто будете?
— Щукин моя фамилия. Учитель.
— А-а, — оживляется Епифан. — Ну, дак я тебе скажу, господин учитель: страсть у меня к лошадям смолоду. А главное — размах люблю. Да у нас тут, сказать по правде, настоящих-то хозяев раз-два и обчелся. Может, всего-то и есть двое: Петр Селиваныч вон по хлебу да Епифан Сухоруков по лошадям, — сказал о себе в третьем лице.
— Неужто остальные не умеют хозяйствовать?
— В том и закавыка, господин учитель, что не умеют. Иной и одну клячу содержать не может…
— Бедная, бедная Сибирь, — иронически усмехался Щукин, — и на ком же она держится, на чьих плечах?
— А на наших, на наших, господин учитель! — не замечая иронии в голосе учителя, серьезно, с некоторой даже заносчивостью говорил Епифан Сухоруков. А по селу уже неслись песни из одного края в другой, крепли, как бы сплетаясь, и уже трудно было различить, где начинается одна, а где кончается другая.
Смех. Веселье. Живыми цветами плещутся полушалки девчат. Парни, тоже принаряженные, толкают друг друга в снег, увлекая за собой девушек. Проскакал на рыжем коне верховой, кто-то из парней кинулся навстречу, норовя остановить коня и свалить всадника, но сам был сбит и долго копошился в глубоком сугробе, отплевываясь и весело ругаясь… Праздник.
Филя Кривой увидел проходившего мимо Глеба Корчуганова с друзьями, перехватил на улице и потащил к себе в дом, не желая слушать никаких отговорок.
— Праздник же седни, масленка, пожалуйте, друзья-приятели, не обижайте старика… Матрена! — крикнул еще из сеней. — Принимай гостей! Проходите, проходите… — был он уже навеселе, душа нараспашку. — Матрена, едрит твою налево, чего это теленок длинно привязан? Толчется тут-ка под ногами…
После белоснежной улицы изба Фили Кривого показалась вовсе темной и тесной. Прокисло-спертый запах от теленка, привязанного у порога, в углу, ударил в нос, никакого спасу… Матрена, маленькая, проворная, мигом выставила на стол чашку с блинами, еще какую-то снедь, Филя широким жестом пригласил гостей, в руках у него появилась бутылка.
— Чем богаты…
— Дядь Филя, да мы же сыты.
— Э, нет! — и слушать не хотел. — Не в сытости дело. Праздник же седни… Пожалуйте к столу.
Коля Ядринцев замешкался у порога, и телок, дотянувшись, схватил его мокрыми губами за шубу; потом, расставив ноги, пустил тугую струю, брызги по стенам, ручей побежал по всей избе…
— Эх, едрит твою… море разливанное! — смеялся Филя. Ничто, казалось, не могло омрачить приподнятого, праздничного его настроения. Провожая друзей, наказывал заходить еще непременно.
Щукин после этого визита был взволнован, глаза его сверкали, голос звенел и срывался, и он горячо, гневно говорил о сибирских контрастах, о том, что нет на земле равенства, нет и не будет до тех пор, пока люди сами не добьются его для себя…
— Как же его добиться? — спросил Коля. Щукин остановился, раскурил трубку, лицо его сделалось строгим, жестким. Глубоко вдохнув, продекламировал:
— И раб, тиранством угнетенный, вдруг из апатии тупой освободясь, прервет свой сонный, свой летаргический покой… Или будем продолжать свой сон, ждать, что все переменится само по себе, по божьей воле? Нет, не переменится! И ждать нечего, — сердито он говорил, сердито поглядывал на друзей. — Забитая, задавленная, необразованная окраина, Сибирь-матушка… Разве вы не видите? И разве не наш долг первыми ступить на новую стезю? — говорил и говорил он, глаза его за стеклами очков горели решимостью. — Нельзя откладывать. Нельзя молчать. Надо учиться. Поезжайте в Петербург, — вдруг он сказал, — нынче же поезжайте. Там уже немало сибиряков: Потанин, Омулевский, Песков… Я письмо напишу Потанину. Он вам поможет. Поезжайте. Сибири нужны образованные люди, активные, без этого ей и шагу не сделать вперед… Ядринцев, Корчуганов, почему молчите? — тормошил друзей. — Или сказать нечего?