Окраина - страница 35
— Ничего особенного. Ломоносов тоже начал учиться поздно, зато Россия своевременно получила великого ученого.
— Ну, Ломоносов другое, — махнул рукой Красноперов. — Нет, Кеша, нет и нет, друг ты мой сердешный, все было предопределено…
— Что предопределено, чем предопределено?
— Дремучестью нашей сибирской, затхлостью бытия нашего. Это я по неопытности своей да наивности думал, что невозможного нет, что надобно только захотеть — и все осуществится. Гимназия не в счет, не о ней речь. Знаний, какие мне нужны, я бы и без нее набрался. Я же не бездарный человек, — вырвалось у него, — не бездарный же, черт побери! Почему же все так получается? — Он перевел дух, успокоился немного. — Мне казалось, выход один: бежать из Сибири. Подальше. Из этого холодного, зачумленного, проклятого людьми и богом края! Надо вырваться из этого кольца — и тогда откроется перед тобой светлая и широкая перспектива. И я бежал из Сибири. Бежал без оглядки. Сначала в Москву, потом вот в Петербург. Радовался, верил: наконец-то! Наконец-то сбудется все задуманное… А что сбылось? — Он помолчал, глядя в сторону. — Вырвался из одного кольца — попал в другое…
— Погоди! — остановил его Омулевский. — Но разве без труда, упорства и преодоления всяческих невзгод можно чего-нибудь добиться? Это же истина.
— А разве я не боролся, не искал выход? Значит, сил моих для этой борьбы недостаточно… Помнишь, я как-то читал тебе стихи о горькой доле солдатки?
— Помню. Хорошее стихотворение.
— Некрасов тоже похвалил. Обещал напечатать в «Современнике», хотя и указал на отдельные недостатки, советовал доработать… Аванс выдал.
— Почему не доделаешь?
— Мне опротивели стихи.
— Тебе не стихи опротивели, а неустроенность твоя, — сказал Омулевский, — душевная запутанность.
— Может быть, — согласился покорно Красноперов. — Знаешь, Кеша, я и в Мойку бросился только потому, что понял свою ненужность, неспособность отстаивать себя, — сказал просто, как не о себе, а о ком-то постороннем. — А для чего жить, если даже и за себя не можешь постоять?
Помолчали. Слышно было, как цокают копытами по мостовой кони, катят по Большому проспекту коляски.
— Пьешь ты много, Иван, — сказал Омулевский.
— Много. А что делать?
— Взять себя в руки, иначе пропадешь.
— А я уже пропал. И то, что сижу сейчас с тобой, разговариваю — это нелепая случайность. Да, Кеша, случайность. Не окажись сегодня поблизости городового…
— Перестань. Ты же умный человек. Талантливый. А талант без труда и усилий каждодневных, без борьбы превращается в ненужный балласт.
— Вот этот балласт и потянул меня в Мойку.
Омулевский встал, быстро зашагал по комнате, гневно и горячо внушая:
— Да нет же, нет, человек не имеет права так легко, без борьбы отказываться от жизни… Нелепо, противоестественно. Погляди вокруг: сколько света, простора… сколько возможности жить и бороться. Не только за себя, но и за других. Вот что, Иван. Во-первых, никуда я тебя сегодня не отпущу. Во-вторых, завтра же пойдешь к Некрасову и все объяснишь. Он поймет и поможет. Надо работать, работать, Иван! В этом выход. И в-третьих, познакомлю тебя с нашим сибирским землячеством. Прекрасные люди, замечательные друзья — Потанин, Песков, Ядринцев… Кстати, в Иркутске ты не встречался с Николаем Щукиным? Правда, он туда недавно вернулся, до этого жил в Томске. Тоже примечательная личность. Готовит сейчас первый сборник сибирских рассказов. Понимаешь, первая ласточка — книжка сибирских литераторов! Ты не мог бы что-нибудь ему послать? Нет, Иван, ты приглядись получше к людям, вокруг себя оглянись — и поймешь: жить надо, жить и дело делать!
Красноперов кивнул, но как-то равнодушно и рассеянно. Рассеянно же повторил:
— Жить надо… Знаешь, Кеша, если можно, налей мне еще вина.
Вечером отправились к Потанину.
Закатное солнце окрасило Неву в багрово-горячий цвет, вода точно горела изнутри. Постояли у каменных сфинксов, холодный вид которых как бы намекал на что-то вечное, недоступное разуму, и хандра опять возвращалась, сжимая, как клещами, сердце.
Красноперов печально и тихо продекламировал: