Опасное молчание - страница 39
— Да, да…
— Его доброта и любовь к человеку.
— Вот за это спасибо, — вдруг по-отечески ласково обнял «Чехов» Петра. — А теперь давайте по-настоящему знакомиться. Меня зовут Иван Дмитриевич Скобелев.
— Погодите, — так весь и зажегся Петро, — так вот почему вы о Куприне заговорили… Возможно, Скобелев, тот однорукий комендант Петропавловской крепости — ваш…
— Вот что, мой друг молодой, давайте умоемся, покурим, а потом я вам все расскажу. Заранее предупреждаю, веселого во всем этом будет очень мало.
От его ядовитого тона, внешней бравады не осталось и следа. Петро почувствовал, что перед ним внутренне незащищенный, легко ранимый человек, которого угнетает что-то непосильно тяжелое, и эту тягость ему хочется с кем-то разделить.
Так оно и оказалось. Вначале Скобелев, — но он до того был похож на Чехова, что Петро мысленно уже не мог иначе называть геолога, — начал издалека. Да, безусловно, Петро отлично помнил описанную Куприным в «Одноруком коменданте» славную Бородинскую битву, помнил, как полег на поле брани весь полк, окруженный французскими полками, и остался на ногах только Иван Никитич Скобелев, да знаменщик со знаменем, да трубач с барабанщиком и еще пять солдат. В крови, в лохмотьях, черные от дыма, сомкнулись они кучкой для последней смертной минуты. Увидел это Наполеон и приказал не трогать храбрецов, а доставить ему живыми. Так и было сделано. И тогда Наполеон приказал выстроиться своим войскам и отдать русским героям воинскую почесть, с ружьями на-караул, с музыкой и преклонением знамен. Потом Наполеон со своей груди снял орден Почетного легиона, прикрепил его на грудь однорукому Скобелеву. И объявил русским, что они свободны и могут возвращаться к себе. И проводил русских героев с музыкой и почестями…
— А помните, как там у Куприна, — волновался «Чехов». — Кутузов встретил Скобелева, обнял его, поцеловал, даже заплакал и много хвалил… — Достав из кармана пачку «Верховины», «Чехов» предложил собеседнику.
Петро вежливо отказался, набил трубку и закурил.
— Я вам почему все это рассказываю, — снова оживился «Чехов». — Многое, о чем писал Куприн, — достоверно. Но… кто из наших сегодняшних писателей осмелится обнародовать, скажем, вот такое…
Он извлек из заднего кармана коричневых вельветовых брюк увесистый бумажник, раскрыл, перевернул фотографию женщины с девочкой, а со второго снимка глянуло радостное, сияющее лицо юноши.
— Леонид, сын. В тот день, когда его в комсомол приняли… — Петру показалось, что рука «Чехова» чуть-чуть задрожала, когда он протянул фотографию: — Между прочим… тоже любимец Кирова. Сергей Миронович верил, что из Леньки выйдет хороший изобретатель, а вот… — Скобелев вздохнул, нахмурился. — Сейчас мой сын где-то на Крайнем Севере…
— Тоже геолог?
— Заключенный. В каком-то режимном лагере, без права переписки.
— Не похож на преступника, — искренне вырвалось у Петра. — За что он осужден?
— Был в плену у немцев. Бежал. Добрался к своим. А тут его в мешок. Фамилия подвела, так сказать плохую услугу Куприн оказал. Вот как оно получилось, ни на что не похоже.
После короткого молчания «Чехов» поискал что-то в бумажнике, вынул по-солдатски сложенное треугольником письмо без марки и почтовых штемпелей и протянул его Ковальчуку.
— Посмотрите, так сказать, для раздумья. — И тут же добавил: «Э-э, не оборвись жизнь Куприна, он мог бы дописать своего «Однорукого коменданта».
Петро читал письмо с все возрастающим волнением. Некоторые строки, полные недоумения, обиды и горечи, он перечитывал дважды, словно обязан был навечно запомнить каждое слово этого чудом дошедшего к нему диалога между солдатом Леонидом Скобелевым и неизвестным следователем.
«…Да что вы, — говорю следователю, — какой же я графский отпрыск? — писал солдат. — Из рабочих мы, вся наша фамилия пролетарская, сроду у нас генералов не водилось. Правда, мой отец в науку пошел, геолог. Он член партии с 1917 года, брал Зимний… Так что вы, — говорю, — товарищ следователь, с кем-то меня путаете. Он кричит: «Я тебе не товарищ! Ты изменник родины!» Меня точно пороховую бочку взорвало. Тоже кричу: «Может, и не товарищ! Не знаю, где ты сам отсиживался, когда я вместо гранат с теми бутылками один на вражеский танк шел. И танк загорелся… Гляди, — говорю, — каким красавцем я стал, из-за этих рубцов, даже родные не узнают…»