Опасное молчание - страница 8

— Спасибо, — поднял голову старик, похожий на тех репинских усатых запорожцев, которые пишут письмо турецкому султану. Он оказался словоохотливым. Да, конечно, он здесь корнями врос. И прадед, и дед, и вся родня из этого поселка. Только стоял-то он вон там, подальше от этого проклятого места, — метнул он полный ужаса взгляд на Черную скалу. — Маркуша, сын мой, так он ни бога, ни чертей не боится, вот тут отстроился, а место тут…

— Дедушка, расскажите о Платоне Кондре, — попросил Петро.

— А так, так… — закивал дед. — Мой батько тогда поденничал в рыбокоптильном заведении, у грека… фамилия ему будеть Кирийстанди. Да… Он завсегда у рыбаков дешевше вошей тую кефаль норовил скупать… Я завсегда харчи бате бегал относить… Да… У Платона Кондры был сын Саша… Произрастал от славного рыбака Кондры, а вот маманя, турчанка Севиль, — старик осенил себя крестом, — была настоящей колдуньей-ведьмой. Да… А итить чтоб до рыбокоптильного заведения — аккурат мимо проклятущей Черной скалы. Да… Охоч был Шурка, чтоб это… морду бить, потому как пацаны его маманю, колдунью-ведьмечиху, завсегда каменюками… То ж она, колдунья, зловещей бурной ночью наслала промеж рыбаков черный мор — холеру, а сама, шельма, с грохотом и треском покружила над поселком в черной ступе — и поминай как звали! Разом с ведьмаком своим — сыном Шуркой — и улетела. Моя старуха, царствие ей небесное, то все собственнолично видела! Да… А вначале любил Платон турчанку. Потом его опутала кабатчица…

Образ Платона Кондры все ярче вырисовывался в памяти Петра. Не было дня, чтобы Петро не брал в руки тетрадь. На ее страницах юношеское восприятие оживляло услышанные картины, воссоздавало мятежный характер молодого рыбака. Однажды, пораженный фантастическим многообразием оттенков трепещущей в руке скумбрии, Петро нашел, что именно такого цвета глаза должны быть у Василисы, погубившей Платона Кондру. А сколько жгучих, обдававших огненным дыханием юга словечек записал Петро! Жесты, выражение лиц, одежда — ничто не ускользало от него.

Сейчас, отложив тетрадь, Петро вдруг задумался над тем, почему новелла «Любовь рыбака» так расстроила Кремнева.

И снова рослый Платон Кондра стоял перед Петром как живой. Морские ветры и солнце словно вычеканили из бронзы его лицо, выбелили добела русые волосы и бороду.

…Суеверным рыбакам отшельничья удачливость Платона казалась таинственной и загадочной. Никто не мог припомнить случая, когда бы он пригнал к берегу свою потрепанную штормами шаланду с мелкой рыбешкой. Это уж как закон — только отборная, первосортная рыба шла в его сети. Одни приписывали эту щедрость моря тому, что Платон водился с нечистой силой, потому и жил за поселком, у Черной скалы. Под этой скалой в шторм находила себе гибель не одна рыбачья шаланда. И рыбаки с опаской обходили страшное место, уверяя, что оттуда всегда доносятся отголоски минувших бурь и стоны жертв, которых проглотило море. Другие считали, что удачу Платону посылает святой Николай-угодник за добрую, широкую душу. Бесшабашный Платон любил веселье, почти все, что зарабатывал, прогуливал с рыбаками в монополии на берегу, где всю ночь до рассвета у входа подмигивал алчным глазом фонарь.

Когда у Платона кончались наличные, владелица монополии — бойкая, розовощекая Марфа — не отказывалась отпускать выпивку и закуску в кредит:

— Знаю, знаю, сокол, за тобой не пропадет!

И, звонко щелкая костяшками счетов, послюнявив копчик химического карандаша, выводила корявую цифру в конторской книге, с каждым днем разбухавшей, как пиявка. Марфа самым наглым образом обсчитывала не только Платона, но и всех своих должников. Кто ее станет проверять? Рады-радехоньки, что в кредит отпускает, да еще и от баб в тайне держит их расчеты, чтобы те не очень-то шумели дома, когда голодные дети плачут…

Рыбаки пили много и быстро пьянели. А Марфа еще чарочку подольет да весело подмигнет карими разбойничьими глазами:

— Эх, ядрена бочка! И пить будем, и гулять будем…

Мордобоя у себя не терпела, чуть что — за вышибалу Платон. У него кулачищи — гири. Но чаще она сама выпроваживала гостей: