Остров большой, остров маленький - страница 7
— А ты что, не видишь? Разве у вас на материке жизнь? Одна колгота. Ты посмотри — вот жизнь. На гору подымишься — внизу под тобой океан. В ясную погоду можно увидеть Хоккайдо. Реки бегут. В них форель играет. Рябчики свистят. Медведей навалом. Растительность — ты такой в жизни не видал. Летом цветет магнолия...
— Обратнояйцевидная...
— Угу. Она самая.
— А как насчет тысячи девушек, Паша?
— Тысячу не обещаю. Это надо было раньше приезжать. Сейчас так, кое-какие поскребыши остались.
Тут у нашей ветеринарной повозки спустило колесо. Водитель ничуть не удивился, не огорчился. Выражение его лица осталось прежним — карантинное выражение. Такая, видно, работа в ветеринарной службе: ящур, бруцеллез... Запаски у водителя не было. Он кинулся перемонтировать колесо, не выказывая признаков спешки.
Мы вылезли из машины, поднялись по склону сопки и оказались под сенью — именно «под сенью» — неведанных дерев, в пестром многокрасочном мире. Привел меня в этот мир лесничий, то есть не лесничий, а техник-объездчик: у лесника обход, у техника объезд, у лесничего лесничество: на самом верху — директор лесхоза, а кто еще выше над ним, тех не видать из лесу.
— А ты говоришь: «завтра улечу...» — продолжал выращивать семечко, зароненное в мою душу, Павел Андреевич. — Вот это, видишь, как на японской гравюре, это — бархат амурский. Это — пузыреплодник. Повыше немножко — тис. Когда на тебя песок посыплется, собственные ноги перестанут держать, ты мне напиши. Я тебе пришлю палку тисовую. Отличная будет палка! Это — черная ольха. Это — сумах восточный. А вот это — ель Глена. У нас японцы лес покупают, и вот увидят в штабеле ель Глена, откладывают ее в сторонку. У нее древесина мелкослоистая и цельная, без сучков. Ей в музыкальной промышленности нет цены. Вот это — белокорые пихты... Смотри, как будто березы, а на самом деле пихты. Знаешь, как пихту от ели отличить? Не знаешь? Вот смотри: у пихты каждая хвоинка раздвоена на конце. У елки остроконечные хвоинки, а у пихты раздвоенные. Слушай, запоминай — пригодится. А вот эта травка с красными ягодами, как наша костяника, — это дерен канадский. У него ягоды жесткие, с горьким, хвойным привкусом. Он в тундре растет, на Чукотке и здесь. Вообще здесь крайности сходятся: северная флора и субтропическая. Тут тебе и кедровая шишка, и виноград... Удивительный остров! И самое главное — нет людей. Ни одного лесонарушителя! Даже туристы пока что не добрались...
Мир — без людей — был синим, багряным и золотым. Поражали своею насыщенностью, чистотой его тона и оттенки; и синева океана — материальная синева — отличалась от бесплотной синевы дальних гор...
Поднявшись по склону, мы обогнули сопку и оказались в распадке на берегу реки, и — боже! — в реке шла кета. Первый раз в жизни я успел к рыбьему ходу, не опоздал. И не хотелось эту рыбу ловить. Только стоять на берегу нерестовой речки и смотреть... Какой же труд — взять рыбину из воды, на выбор, любую... И вороны над речкой: крок... крок...
— Ну вот, а ты говоришь, — сказал Павел Андреевич.
— Я молчу.
— Ну то-то. — Павел Андреевич раздул шею, как собравшийся заболмотать индюк, набрав воздуху в широкую округлившуюся грудь, приопустил веки на выпуклые глазные яблоки и принялся декламировать:
— Ну, как?
— Да так, не очень... В нашем журнале не пойдет.
— Я первое время, когда приехал сюда, не писал ни строчки. Погода мерзкая стояла, почти все лето... Хочешь, еще почитаю?
— Читай.
Павел Андреевич поднял кулак и принялся им энергически тюкать в воздухе, рубя стих, как рубят дрова:
— Это уже получше. Но не для нашего журнала.
— Ну и наплевать мне на ваш журнал! — рассердился Павел Андреевич. — Я прозу буду писать.
Он как ванька-встанька: его повалят — хоть на спину, хоть на бочок — он обязательно встанет. С верхней ступеньки по службе скатился на нижнюю. И хоть бы что. Стихи не пойдут, он прозу напишет. Напишет! Он своего добьется!