Остров лебедей - страница 8
— Знаешь, мне попадет. Герман воду закрыл.
— Герман? — переспрашивает Губерт.
— Отец. Чего ты — не помнишь уже?
— Почему это он? Вы же выше живете? Как же он заметил?
— Спроси что-нибудь попроще.
— Теперь и ты испугался?
Ничего Стефан не испугался. А может?.. — спрашивает он себя. Нет, так, как Губерт говорит, он не испугался.
— Ты чего стоишь? — спрашивает Губерт.
— Ну и стою, чего тебе? Где же эта сушилка?
Дверь за дверью они пробуют ручки. Двери тяжелые, железные, выкрашены серой краской — и все заперты. Стены не оштукатурены, под потолком — трубы и толстые пучки кабелей.
— Одному здесь страшновато, — говорит Стефан.
— А чего бояться? — спрашивает Губерт, идет дальше и наконец находит дверь, которая поддается. Довольно большое помещение тускло освещено, и непонятно, откуда свет. Шипит компрессор, на тонких поролоновых шнурах развешано белье. Шнуры — зеленые, желтые, красные. Сушатся распашонки, трусики, полотенца — может быть, той самой женщины, которая проходила мимо них еще до того, как все случилось? И чулки висят, и разноцветные носки, свитеры на плечиках, и совсем справа, где работает компрессор, — красная купальная простыня. Она такая большая, что можно подумать, ею сразу трое вытираются.
— Видал, — говорит Губерт, — повезло нам. — Он прячется за простыней и тут же высовывает голову — совсем как Петрушка: — Здрасьте! Наше вам с кисточкой… — Потом: — Иди сюда, здесь хорошо.
Стефан подходит. Губерт решительно отодвигает сразу пять полотенец, раздевается и развешивает свои вещи — весь Губерт развешан теперь на шнуре. Сам он садится в старое плетеное кресло, укутавшись курткой Стефана, — похож на боксера, который в углу ринга ждет удара гонга перед первым раундом.
— Здорово ты это придумал, — говорит он Стефану. — Теперь только и понимаешь, зачем такие сушилки устраивают.
— Знаешь, — говорит Стефан, — прошлой зимой я тоже промок. Дома, у бабушки на Старом Одере. Слыхал про Старый Одер?
Губерт не слыхал. Он спрашивает:
— Это Одер, по которому граница проходит?
— Нет. Я про Старый Одер говорю. Но он тоже недалеко от границы. Там моя бабушка живет. Там я и провалился под лед. Еще до рождества это было. По грудки провалился.
— А как же ты вылез?
— Тассо помог. Схватил меня и держал, а потом и вытащил. Сам-то он все лежа, как по инструкции делал. Держит и тащит потихоньку. Тассо мой друг.
Губерт сидит и думает. Потом говорит:
— Вы оба провалиться могли. Что б тогда было?
— Утонули бы. Замерзли. Под лед бы затянуло. А весной нас бы вытащили. Рыбаки всегда такие истории рассказывают. Жуть берет!
— Хватит тебе! — обрывает его Губерт. — Я и так замерз.
— Все равно тебе теплей, чем нам тогда было. Мы с Тассо и не знали, где нам отогреться. Сперва побежали к Куланке, в его сарай. Это рыбак, старый-престарый. Он как увидел нас, схватил сначала Тассо, а потом меня и поволок к себе в дом, прямо на здоровую деревянную кровать. А мороз ведь.
— Голиком?
— Голиком.
— Ну и ну! — говорит Губерт. Он сидит и даже рот не закрыл, не сводит своих ласковых голубых глаз со Стефана. — И твой друг с тобой, как его еще звали?
— Тассо.
— Тассо. Редкое какое имя, и не запомнишь сразу.
— Это ты не запомнишь. Я его давно знаю.
— У меня тоже друг был. Только его Ганно звали.
Наступило долгое молчание. Шипит компрессор. Сон навевает. Часами они могли бы тут сидеть и не заметили бы, как день погас.
— Сколько мы тут сидим уже? — спросил в конце концов Губерт.
— Не знаю, — говорит Стефан. — Может, уже темно на улице. Как в тюрьме мы здесь.
— Час то уже прошел?
— Один час? Ты что! Скоро шесть уже.
— Шесть? — повторяет Губерт, вскакивает, подходит к своим развешанным вещам, щупает, переворачивает и делается все мрачней и мрачней.
— Никогда они не высохнут. Мокрые совсем.
Он так и стоит и передвигает на шнуре то брюки, то куртку, а Стефан говорит:
— Знаешь — лучше надень.
— Чего?
— Надевай, говорю. Это Куланке-рыбак нам тогда велел. Промокнешь если, говорит, надо барахло выжать как следует и снова надеть.
— Что я, дурак, что ли!
Стефан подошел к развешанным вещам, потрогал:
— Чуть посуше вроде.
— Но все равно холодные.