Отец Джо - страница 37
Я досконально изучил каждую остановку в долгом пути на остров Уайт: нервное беспокойство при отправлении, монашескую отстраненность в многомиллионной толчее лондонского метро, предвкушение плавного перехода из кошмарных южных пределов города к зеленым пригородам графства Суррей и невысоким холмам Суссекса, полное забвение всего мирского при паромной переправе через Солент, вновь охватывавшее беспокойство по мере приближения к берегу, и… вот уже виднеется меж дубов похожий на шляпу гнома минарет аббатства.
А после я всегда слышал шарканье сандалий по линолеуму, шелест длинных одежд в коридоре, стук в дверь. И в комнату просовывалось забавное худощавое лицо того, кто стал причиной внутренних перемен, произошедших со мной, моим примером для подражания, моей опорой…
Помню, как однажды июльским днем отец Джо сидел в поле и, несмотря на пот в три ручья, стекавший под рясой, внимательно рассматривал через старомодные очки василек, при этом нежно водя своим узловатым перстом по его лепесткам.
— Тони, дорогой мой, все, что нам необходимо знать — вот оно. Господь любит нас, окружая такой красотой; Господь любит свои творения, свой прекрасный василек. В течение миллиардов лет красота существовала для одного лишь Господа, прежде чем появились мы. Красота существовала ради самой себя, in idipsum.[16] Порядок и гармония; дорогой мой, посмотри на синеву этих лепестков, она точь-в-точь как синева летнего неба.
Отец Джо протянул руку с васильком вверх — лепестки действительно оказались одного цвета с небом.
— Как возможно существование такой красоты без Господа? Не будь его, не было бы ничего этого, разве не так?
Я тогда подумал: а ведь и в самом деле, все, что мне необходимо знать — вот оно: восторженный взгляд прищуренных за древними линзами глаз, огромный, подвижный нос с торчащими из ноздрей волосками, губы, похожие на гутапперчевые, растянутые в улыбке над кружочком синего неба в руках. Вот каким должен стать я — таким же чистым и незамутненным, таким же настоящим и живым.
Помню, как однажды отец Джо с мальчишеским озорством во взгляде признался, что иной раз ему здорово наскучивают псалмы:
— Понимаешь, каждую неделю мы должны проговаривать все сто пятьдесят псалмов. Они, конечно, замечательные и наставляют нас в жизни, но этот старый псаломщик, ну ей-богу, бывает таким брюзгой: «О Господи, сегодня у меня нет ну никакого настроения, никто меня не любит, и в довершение ко всему я страшно натер ноги. О Господи, услышь мой глас из глубин… Господи!.. и сделай так, чтобы не болели ноги… пожа-а-алуйста… (Поет) Ами-и-инь».
Или что как-то он прокрался после ужина на кухню и зачерпнул себе еще пудинга — против всяких правил святого Бенедикта, — а еще прозевал проделку одного молодого послушника, потому что счел ее смешной.
При этом все свои признания отец Джо сопровождал неизменным: «Т-т-только не говори отцу настоятелю!»
Помню, как однажды отец Джо толковал мне смысл фразы contemptus mundi, дословно означавшей «презрение к миру» — я в нее буквально влюбился, абсолютно и безоговорочно.
— Но, дорогой мой, означает ли contemptus «презрение»? Конечно же, нет. Презрение подразумевает гордыню, собственное превосходство, высокомерие. То, что мы считаем мирским, на самом деле всего лишь имеет изъян или видится через треснувшее стекло очков. Несовершенно или несовершенно понято. Нам ли судить о презренности вещи или человека, существующих по воле Господа? Все, каким бы несовершенным ни было, имеет свое назначение.
— Нет, Тони, нет, дорогой мой… contemptus mundi означает именно «отстраненность от мира», отношение к миру sub specie aetemitatis.[17] Который либо стоически переносят, либо радостно славят, но ни в коем случае не забывают, даже когда он кажется совершенным и вечным — в Библии по этому поводу говорится: «Ибо всякая плоть — как трава, и всякая слава человеческая — как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал; но слово Господне пребывает вовек».[18]
Помню, как однажды отец Джо резко возразил в ответ на мою восторженную, полную благочестивой чепухи тираду насчет святости общины и ее высокого назначения: