Отец Джо - страница 51

Хорошим противоядием оказывалась английская литература, в которую я окунулся с головой — не только программные Спенсер, Мильтон, Драйден и романы девятнадцатого века, но и Паунд, Грейвз, Элиот (а значит, и поэты-метафизики), Оруэлл, Форстер, Конрад, Вулф, Во и прочие романисты двадцатого века.

Вопрос заключался лишь в одном — насколько литература мне нравится. Ведь очень скоро — не сегодня, так завтра — мне придется заняться ею. Но — это фантастических размеров «но» кандидата в монахи — так жадно поглощаемые мною Шекспир, Конрад, Паунд или Оруэлл имели дело исключительно с Миром, с его злом и грехами. Даже более того, произведение тем больше впечатляло и тем сильнее врезалось в память, чем злее и греховнее оказывалась тема, затронутая в нем. «Макбет», «Сердце тьмы», яростная, иссушающая любовная лирика Джона Дона… список бесконечен.

По-видимому, проблема попросту не существовала для тех студентов и честолюбивых людей от искусства, которые оставались счастливыми, живя в миру и купаясь в его грехах и зле, поставлявших им пикантное сырье для художественных изысков.

Однако:

— Вот в чем мое затруднение, отец Джо: если искусство описывает вещи такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть — и чем большее впечатление оставляют такие произведения, тем лучше — не значит ли это… не получается ли так, что грехи и зло тем самым превозносятся? Что кто-нибудь вроде меня, готовящийся оставить мир с его несовершенством, наслаждается этими произведениями и тем самым грешит?

— Господь с тобой, конечно, нет! Во всяком случае, я так не думаю. Впрочем, приведи мне пример.

— Ну вот хотя бы из «Макбета»:

— Это слова убийцы, который не видит в жизни ни смысла, ни спасения. Но с чего бы мне, знающему, что в жизни есть и смысл, и спасение, увлекаться его словами? С чего бы вдруг убийство и отчаяние вдохновляли на великую поэзию?

— Дорогой мой, я мало что смыслю в искусстве. Но уверен — красота великого произведения задумывается самим Господом. К тому же ничто и никто в этом мире не может быть настолько порочным, чтобы не заслужить в конце концов прощение. Несовершенство вовсе не является непоправимым злодеянием. Хотя ты верно подметил — хорошего в нем тоже нет. Однако взращивание красоты из несовершенства представляется мне очень даже благим деянием.

— Хорошо… Ну, а вы-то можете привести пример?

— Что ж, изволь — не вижу ничего г-г-греховного в том, что художник, изображающий страшную сцену распятия и страданий Христа, делает это с такой восхитительной, хотя и ужасающей точностью.

— А вдруг все это — кровь, пытки — доставляет ему удовольствие? Вдруг он испытывает наслаждение, выписывая руки Христа с загнанными в них гвоздями?

— Знаешь, дорогой мой, я далек от искусства, и мне трудно судить, что приносит художнику наслаждение — сами ли страдания Христа или мастерское изображение их на холсте. По-моему, таков уж акт творения — трудно разобраться в чьих-либо чувствах. Но если создание красоты из несовершенства является благом, значит, способность создания такой красоты тоже благо.

— Хорошо, а что вы скажете на это? Учитель рисования утверждает, что появлением на свет стольких великолепных Мадонн — неважно, художников ли эпохи Возрождения или голландских мастеров — мы обязаны тому, что натурщицы художников зачастую бывали их же любовницами. Разве не святотатственно писать Пресвятую Деву, Мать Господа с женщины, совершающей прелюбодеяние?

— Даже не знаю, дорогой мой, даже не знаю… Никто не может сказать наверняка, была ли Богоматерь физически привлекательной, но мы знаем точно — ей была свойственна красота духовная. Которую не так-то просто изобразить на холсте, правда? Может, физическая красота и символизирует красоту духовную.