Отторжение - страница 25

Он не отвечает и опускает глаза. Делает вид, что пишет. Интересно, кого он надеется провести.

В середине урока у меня ломается ручка. Я трясу ее, резко чиркаю по тетрадному листу и замечаю, что Фитцджеральд протягивает свою. Так настойчиво, так искренне, как будто он мне друг. Ведь лишь друг может вот так выручить, когда ты даже не просишь об этом. Только Фитцджеральд никакой не друг. Я смотрю на него широко открытыми от удивления глазами, и тут со своего места поворачивается Памела. Заметив великодушный жест самого ненавистного ученика нашего класса, она просто буравит меня своими голубыми глазами. Из ее взгляда я понимаю, что если возьму ручку у Шона, то тут же подхвачу какую-то страшную неизлечимую болезнь, покроюсь язвами, у меня выпадут волосы, — в общем, вот такой это взгляд.

— Что с ним не так, с этим Фитцджеральдом? — спрашиваю Памелу уже позже, когда рассматриваю в холле фотографии на стене славы.

— Господи, он урод, — Памела закатывает глаза. Хоть и стою к ней спиной, по голосу это чувствую.

Удивительное определение! Точно так же говорят и про моего брата, но в ситуации с Шоном подруга явно имеет в виду не внешность.

— Я про фото, — указываю на стенд.

Там большая фотография школьной футбольной команды под стеклом. Фотография, видимо, прошлогодняя. На ней Фитцджеральд стоит в центре, гордо держит свой шлем, улыбается во весь рот, как будто его кто-то очень рассмешил, или как будто уровень счастья и самореализации достиг предела подросткового сознания. Вот только лицо его, вернее, стекло в том месте, где под ним на фото лицо, все исцарапано, исчиркано, затерто. Если смотреть мельком, то не заметно, но теперь я стою близко, разглядываю фото-доказательства спортивных успехов школы Броаднек, и исцарапанное оргстекло поверх Фитцджеральда выглядит пугающе.

— Его что, пытались закрасить или испортить? — киваю на фото.

— Да что ты к нему привязалась! — вспыхивает Памела. — Не вздумай еще проникнуться к этому… — она не находит слов, чтобы обозвать Шона. — Поверь, если с ним поведешься, вся это ерунда с твоим братом покажется детским садом.

— Что ты имеешь в виду?

Ее слова не на шутку пугают. Во-первых, потому что то, что происходит вокруг моего брата, вовсе не ерунда. Во-вторых, сам тон Памелы — она как будто угрожает мне. Или предупреждает? Но еще больше меня пугает теперь Шон Фитцджеральд.

— Он вообще не достоин того, чтобы висеть здесь, — фыркает Памела и потом как ни в чем ни бывало обращается ко мне. — Кстати, ты пойдешь на новогоднюю вечеринку?

— Нет.

Иногда мне кажется, Памела ничего не понимает ни в происходящем вокруг, ни в людях вообще.

— Ну и правильно, — как будто поправляется она, сожалея, что задала неправильный вопрос, — наверняка там будет скука смертная. Я сама не пойду. Мы с моим парнем уезжаем за город.

Два следующих вечера я сижу в интернете. Я пытаюсь найти хоть что-то про Фитцджеральда, но запросы в Гугле затухают на прошлогодних датах. Вот он был квотербэком, вот команда выигрывала, вот он улыбается с фотографии на стене славы, и вдруг — все обрывается. Шон Фитцджеральд перестает существовать даже для местной прессы, даже для Интернета. Разве такое бывает, чтобы у подростка, к тому же довольно симпатичного, не было ни одного профиля хотя бы в Фейсбуке? Разве возможно, чтобы вдруг никому стал не интересен перспективный футболист? Мне начинает казаться, что у Фитцджеральда в шкафчике нашли расчлененное тело, или он проводил страшные эксперименты над младшими школьниками, или убил кого-то, или изнасиловал. Но тогда почему он не в тюрьме?

Вечером, после футбольного матча, когда освещение погасили, а зрители разошлись, прокрадываюсь на поле. Тайком, как вор, как призрак, способный передвигаться только в темноте. Хотя иногда мне кажется, что, если выйду на поле в разгар матча, все продолжится без поправок, остановок и изменений, — меня никто не заметит.

Вечерний ветер приносит прохладу. Иду в кроссовках по утоптанной после игры траве, по вывернутым кускам земли. Поле еще гудит под ногами, и гул этот передается мне. Проходит от ступней, по икрам, выше, останавливается, чтобы пощипать и сдавить в районе живота, потом в области солнечного сплетения и мурашками разбегается по рукам. Ложусь посередине поля, чтобы почувствовать холодную землю, собрать впитавшийся в траву пот. Лежу, раскинув руки, глядя в темное небо, закрываю глаза. Чувствую напряжение земли, которое еще не успело сойти на нет. Слышу крики защитников, вопящий, срывающийся на хрип, голос тренера. По спине пробирается холод. Представляю, как бегу по полю, чувствую шершавую поверхность мяча с частичками земли и пота. Ловишь его — будто ловишь маленькую планету и несешься с ней к краю галактики. Ветер усиливается, на лицо мне падают две крупные капли. Зажмуриваюсь, морщусь. Начинается дождь. Лежу под ним, как будто мертвец в могиле, трава приятно щекочет пальцы и шею. Гул земли утихает, поле остывает. Снова слышу в своей голове крики тренера. Теперь он доволен, радуется, но у него все равно выходит сурово и грозно. А потом его похлопывание по плечу и соприкосновение ладонями с другими парнями из команды, и возвращение в раздевалку, и снова холод пропитанной потом травы. Не моим потом. Черт, мне нравилось играть. И у меня отлично выходило. Меня ставили в пример, на меня равнялись. Хорошо, что идет дождь, и можно убедить себя, что это не слезы текут по щекам. Капли бьют по лицу. Встаю, обхожу поле вокруг три раза, медленно. Когда-то оно было и моим тоже.