Отторжение - страница 34

— Нет…

— Блин! Питер! Я вообще-то несколько законов нарушил, когда залез сюда. И еще несколько, когда все это устраивал, а ты… Меня не аттестовали по двум предметам из-за прогулов, потому что я у тебя тусовался! Ну не делай так, чтобы все это было зря!

Я стою перед ним в растерянности и, между прочим, в одних боксерах, и только сейчас осознаю свой нелепый вид. Шон вдруг очень крепко берет меня за плечи, так смело, как будто он мой отец, или брат, или кто угодно, только не парень из класса моей сестры. Он сжимает пальцы и легонько встряхивает меня.

— Ну, прошу, Питер! Я тебя так часто о чем-то просил что ли?

Вообще-то, часто, думаю. Вообще-то, всегда. Он просил впустить его, когда пришел в первый раз, и я не хотел никого видеть. Просил позволить ему посмотреть на мой шрам, просил позволить ему коснуться моего шрама, просил разрешить притащить свой макет, просил выйти с ним на задний двор и подраться на мечах. И я всегда соглашался. Я даже понять не могу, почему. Просто как будто не успеваешь все обдумать, когда Шон просит. Он как порыв ветра, сносит аккуратно расставленные на столе мои страхи, и тогда я на секунду осознаю, насколько они легкие — как бумажные фигурки. И когда они не стоят в идеальном порядке, а валяются разбросанные по полу, я не могу за них ухватиться. И соглашаюсь. И всегда все спокойно. Никогда Шон не обманывал меня и не подводил. И еще, думаю, я боюсь, что если начну при нем снова расставлять свои бумажные страхи на столе, он хлопнет по ним кулаком и вообще разнесет. Может быть, поэтому я осторожно спрашиваю:

— Правда там никого не будет? Обещаешь?

И он тут же принимает это как безоговорочное согласие.

— Да, клянусь, Питер! Давай-давай! Одевайся скорее! У меня машина припаркована за углом.

И — о боже! — я одеваюсь. Открываю пакет, который притащил Шон, натягиваю теплые спортивные штаны, футболку, куртку. Он даже носки и кроссовки принес! Я не знаю, как ему удается так мной манипулировать, но я даже потом в окно вслед за ним вылезаю. Правда, оставляю записку на случай, если родители заглянут в комнату и не обнаружат меня посреди ночи. А еще я надеюсь, конечно, что ночь скроет мое лицо, ведь побегать так хочется.

Я не подумал, что такое освещенный в ночи стадион. О том, как Шон вообще все это устроил, даже думать не хочу. Прожектора включаются один за другим: щелк, щелк, громкими глухими вспышками. Ощущение такое, что вот-вот сюда вывалятся две команды, а трибуны заполнятся зрителями. Так светло, что я даже щурюсь и рукой закрываю глаза. Я стою один на краю поля, и как будто целый мир лежит передо мной. Так волнительно, что ноги подкашиваются. Я на стадионе. Я вне дома. Я на улице. Я в общественном месте. Я где-то, где не был уже столько времени. И я совершенно один. Холодный ветер дует в лицо, не давая забыть, что оно у меня есть только наполовину. Я закрываю его ладонями. Одной рукой чувствую свою кожу, прохладную, ровную, а под другой — рыхлая скользкая масса, которая тоже пытается напрягаться, потому что я плачу.

— Эй, Питер! — Шон появляется, берет мои руки и отводит от лица. — Ты что? Хватит ныть! Давай играть!

Он смотрит на меня секунды три, прямо на мое лицо, при таком ярком свете прожекторов, потом достает мяч и говорит, чтобы я кидал. Объясняет, куда он отбежит, и как бросать. Я только киваю. У меня, конечно же, не получается. Я никогда не играл в футбол, но теперь даже мяч бросить не могу. Руки трясутся. Я как компьютер, который постоянно виснет. Мяч летит не туда, летит слабо.

— Нет, ну так не пойдет! — разводит руками Шон, приближаясь ко мне. — Давай нормально бросай!

Он снова встряхивает меня за плечи, вкладывает в руки мяч. Потом кладет ладонь мне на лицо, как делают, чтобы похлопать по щеке, и я вздрагиваю непроизвольно. Шон кладет руку мне на правую половину лица и тоже наверняка чувствует эту рыхлую застывшую слизь. Но он даже бровью не ведет, как будто у меня самое обычное лицо. Он пару раз хлопает меня по щеке, как бы приводя в чувства.

— Соберись, Питер! — говорит он и смотрит мне в глаза, — Ну же! Давай поиграем!