Отторжение - страница 35
— Давай, — выдавливаю я, с трудом сглатывая, и беру мяч.
— Когда буду у той линии, — Шон показывает вперед, — давай мне на ход. Окей?
Я киваю. Когда Шон у отметки, бросаю мяч. Я очень стараюсь, и у меня получается. Летит здорово. Правда, немного не так… Шон ускоряется, ведя мяч взглядом, топит изо всех сил, потом прыгает, ловит и падает лицом прямо в траву. Он так приземляется, что я вздрагиваю. Я думаю, он же может себе переломать что-нибудь или повредить. И что тогда…
— Ты как? — я с ужасом подбегаю к нему. — Все нормально?
Я перепугался до спазмов в животе, и едва держусь, чтобы не загнуться. Но Шон резко переворачивается на спину и хохочет.
— Да! Круто, Питер! Это был крутейший бросок!
Он откидывает голову, смеется и протягивает мне руку, чтобы я помог ему подняться.
— Давай еще!
— Погоди, — прошу. — Я отойду немного…
— От чего?
— От всего. Шон, это непривычно для меня…
— Давай-давай! — он вкладывает мяч мне в руки. — На позицию, Питер!
Потом он объясняет, где я должен встать, в каком направлении и с какой силой бросить. Потом говорит, чтобы я ловил, но это полный провал, поэтому мы снова переходим к первой схеме. Шон носится по полю, буквально загоняя себя. Останавливается, наклоняется, упирается руками в колени и дышит, не тяжело, больше как-то радостно, свободно. Потом просто бегает с мячом, пересекает линию и орет что есть сил: «Тачдаун!», и бросает мяч мне, и снова орет изо всех сил, как будто ему нужно перекричать вопящую толпу зрителей.
Примерно через час Шон, весь грязный, взмокший от пота, подбегает ко мне, набрасывается и сваливает с ног. И вот мы лежим на холодной траве и смотрим в ночное небо. Одной рукой Шон прижимает к груди мяч, другой хлопает меня по плечу.
— Круто побегали! — говорит он, и я вижу вырывающийся у него изо рта пар. — Спасибо!
И мы продолжаем лежать так, только теперь в тишине. Я думаю, не простудиться бы — лучше встать — но вместо этого просто смотрю на Шона. Он кажется по-настоящему счастливым. И он, кажется, неслабо играет в футбол.
— Почему ты сказал, что не играл уже год? — спрашиваю.
— Потому что не играл, — отвечает он.
— Ну, ты понял, — поправляюсь, — что я имел в виду. Ты же играешь. Ты был в школьной команде?
— Был, — сглатывает Шон.
— На какой позиции?
— Квотербек.
Я аж подскакиваю.
— Квотербэк? — переспрашиваю. — Да ладно, не заливай! Как квотербэк мог стать изгоем в школе?
Я думаю, либо он зачем-то соврал, либо что-то здесь не так.
— А как изгоем мог стать лучший ученик и чемпион округа по верховой езде? — перехватывает инициативу Шон.
Меня захлестывают воспоминания. Не какие-то конкретные, а просто волной накрывает, и в голове — только мелкие камушки с песком со дна.
— Откуда ты знаешь? — только и могу спросить, захлебываясь.
— Погуглил, — Шон не поворачивается и продолжает дырявить взглядом своих зеленых глаз небосвод.
— Чемпион по верховой езде получил ожог в пол-лица, поэтому и стал изгоем, — говорю почти шепотом.
— А квотербек не получил ожог, и поэтому стал изгоем, — отвечает он.
Я не понимаю, что Шон имеет в виду, и, честно говоря, думаю, он просто подкалывает меня, поэтому решаю закрыть тему.
Шон отвозит меня домой, благодарит и говорит, что одежду заберет как-нибудь потом. Конечно, я снимаю свой запрет на его визиты. Когда мы прощаемся, мне вдруг хочется обнять его. Я вдруг понимаю, что на время нашей игры и поездки на стадион — а это часа два с половиной в общей сложности — я почти не думал о своем лице. Кроме того момента в начале и когда Шон прикоснулся к ожогу. Просто обычно эта мысль постоянно на первом плане. Обычно она вытесняет все другие мысли. Питер, хочешь перекусить? У меня же половины лица нет, конечно, хочу. Может, телик посмотрим? Я просто урод из-за этого ожога, нет, что-то не хочется. Смотри, я купила тебе новую книжку! Только не трогай мое лицо, да, спасибо большое. А сегодня… Я думал, как бы бросить мяч, чтобы Шон поймал, как бы не опозориться, как бы подышать, как бы не простудиться, неужели он действительно был квотербеком. И уже где-то в хвосте: эх, если бы у меня только все было нормально с лицом…