Отвоёванная весна - страница 16
Ева вскидывает глаза. В них явное смущение. Она внимательно смотрит на меня, словно решает, смеет ли поведать нам то сокровенное, о чем никому не должна говорить. И, наконец, решается.
Ева рассказывает, что дня три назад приходил к ней какой-то человек, ночевал у нее, настойчиво расспрашивал о Гудзенко и ушел в Новгород-Северский. Сказал, будто работает там по важному заданию из Москвы. Обещал еще зайти и научил ее выкладывать особый знак - холст на дорожке: не хотел, чтобы его кто-нибудь видел у нее.
- Серьезный такой, обходительный, - замечает хозяйка. - Еще в гражданской войне участвовал. У него от тех времен метка осталась: осколок снаряда щеку повредил. До сих пор шрам виден...
- Вы осторожнее. Может, это враг.
- Не знаю. Ничего не знаю... Свои, чужие... Тяжело. Муж мой, Михаил, в первый же день войны в армию ушел. За месяц до прихода фашистов письма перестал слать... Все может быть... Решила занять место мужа. А что я умею? Вот и иду ощупью, как слепая. Бывало, лежишь ночью и ворочаешься до света с боку на бок. Страшно. Ой как страшно! А надо - сердце велит. Иначе, как людям в глаза взгляну, что Михаилу отвечу?..
- Тётя, картошка стынет, - приоткрыв дверь, напоминает Таня.
Входим через темный коридор во вторую комнату... Что это? В углу, на сене, лежат люди.
- Кто такие?
- Беженцы... Из Киева.
Люди на полу приподнимаются. Ближе всех к двери сидит старик - худой, давно не бритый, с ярким болезненным румянцем на щеках. Рядом с ним мужчина в сером ватнике. В углу мальчик лет семи. У него бледное, землистого цвета лицо. Из-под расстегнутого ворота рубашки резко выдаются тонкие ключицы. Рукой, такой худой, что она кажется неестественно тонкой и маленькой, он обнимает за шею молодую девушку. Мальчик пристально, не мигая, смотрит на мой автомат, и в его широко раскрытых глазах - нечеловеческий ужас.
- Мама! Опять... Не надо! Не надо! - кричит он, прижимается к девушке, прячет лицо на ее груди, и все тело его трясется частой мелкой дрожью.
Девушка гладит мальчика по голове и тихо говорит:
- Вася... Хороший мой... Это свои. Это наши пришли.
Пашкович садится перед ним на корточки.
- Ну что ты, Вася. Успокойся. Мы тебя никому не отдадим. Никому. Понимаешь, малыш? - и в голосе Пашковича такая, казалось бы, несвойственная ему, почти материнская ласка. - Смотри, красная звезда у нас, - и он протягивает мальчику пилотку. - Да посмотри же, чудак.
Мальчик поднимает глаза. В них все тот же ужас. Потом проводит по лицу рукой, словно хочет отогнать от себя навязчивое, страшное, и нерешительно тянется к пилотке. Еле касаясь своими тонкими пальцами, он трогает красную звезду, вскидывает глаза на девушку и чуть слышно спрашивает:
- Звезда?.. Значит, наши, мама?
- Ну конечно наши... Наши, Васек, - и по лицу ее текут крупные слезы. А мальчик осторожно гладит красную звездочку и улыбается. Но улыбка у него не детская - улыбка много пережившего человека.
- Что с ним? - тихо спрашиваю я.
- Он видел новый порядок, - отвечает старик, сидящий на полу. - И он уже побывал там, на том свете...
- Да кто же вы такие, друзья? - нетерпеливо спрашиваю я.
С пола поднимается мужчина в сером ватнике.
- Разрешите доложить, товарищи. Моя фамилия Кухаренко. Я киевлянин. Член партии. Остался с группой в киевском подполье. Нам удалось провести несколько операций. После одной из них я ушел на квартиру вот к этому старому учителю, - и он показывает на седого старика. - К нему должны были принести кое-какие фашистские документы и записи доклада Эриха Коха...
- Шо це такое - Эрих Кох? - недоумевает Рева.
- Как? Вы не знаете Эриха Коха? - удивленно спрашивает старый учитель. - Вы не осведомлены о столь известном имени?.. Хотя, что я говорю! Ведь вы лесные жители, и до вас еще не докатилось все это. Извольте, готов объяснить... Итак, приказом Адольфа Гитлера повелителем всех занятых восточных областей назначен рейхсминистр Адольф Розенберг. Полновластным же хозяином Украины, ее генерал-губернатором, диктатором, сатрапом, палачом - называйте, как угодно, волею все того же фюрера стал рейхскомиссар Эрих Кох Теперь вам понятно?..