Память земли - страница 31

Сергей отчего-то заволновался, тиснул Конкина за талию:

— Слушайте, вы не под Нагульнова работаете?

— Нет, под Маркса, — ответил Конкин.

Он смотрел в зрачки Голикова, объяснял:

— Кто, кроме партии, поднял бы все это? Не оправились с войны, знаем, что нам еще худшее готовят — атомную. И строим! На счастье людям, уже вперед на ихнюю жизнь в коммунизме. А такая слизня собачья, как ваш Петров, заявится и начнет гундосить: «Согласно постановлению от такого-то и растакого-то числа описываем вас, нижеследующих»… Это домохозяйке, скажем, Фрянчихе для которой бы, как в стихах, излагать про всю высоту!

— И про планету? — спросил Сергей.

— Конечно! Вы поймете, а Фрянчиха не поймет? Поймет!

В бытность политруком Сергей встречал таких солдат, как этот Конкин. Обычно пожилых старшин. Они имели много наград за безотказность в боях и уйму взысканий за чрезмерную резкость с начальством. Их прямота граничила с нарушением дисциплинарного устава, но это не останавливало их, готовых хоть головой в кипяток за торжество справедливости. Политрук Голиков никогда не умел кривить с таким солдатом или старшиной, когда лоб в лоб сидел с ним, бывалым, немолодым человеком, в узкой щели, а на спину сыпались с бруствера ошметки земли. Не хотелось врать и сейчас.

— Знаете что, — сказал он Конкину, пытаясь произносить это вроде с усмешкой, — не совсем ладно получается у меня с вами. Вы в поход на мироздание Фрянчиху организовываете и ту деваху накрашенную — Лидку, а я здесь в роли наблюдателя. Ну не совсем наблюдателя, а, скажем, поверяющего… Смотрю я на этих несущих ведра женщин-переселенок, за которых вы ратуете, на ваш красавец хутор, что завтра начнут описывать и весной сносить, а мысли мои и, так сказать, генеральные планы не здесь. Вот вы послушайте…

Сергей, как фронтовик фронтовику, стал излагать Конкину свою биографию, продолжая иронизировать над собой, как и положено, когда старший начальник решил вдруг излиться подчиненному. Конкин грыз мундштук, и Сергей все больше отбрасывал перед этим угловатым, в сущности, удобным типом наигранность, говорил все откровеннее. Видя интерес, Конкина, он делился так раскрепощенно, как за все дни знакомства не делился даже с Орловым, единственным близким человеком в районе.

— Говорите, коммунизм? — досадливо спрашивал Сергей. — Так ведь не пустят меня туда, у входа задержат за руку. Надо, чтоб каждый отчитывался перед людьми светлыми делами, не занимал чужого места, где коэффициент его полезности ноль целых, а стоял на своем посту. Секретарство — не мой пост! Понимаете?

Конкин молчал, и Сергей выдвигал новые доводы:

— Если мы поступаем всего лишь в спецшколу, мы держим экзамены. Кроме того, нас там проверяют на все лады, чтоб и дыхание — самое наилучшее, и сердце, и зоркость. А разве в коммунизм допустимо идти с тупым зрением? Я в вашем хуторе близорук. Я не даю здесь того, что могу дать обществу в другом месте. А я обязан заниматься тем же, чем вы, — работать в полную мощность!

Сергей говорил страстно, как прежде в окопах. Неважно, что был он сейчас в гражданском пальтишке, а не в стягивающей шинели и ремнях. В чем бы человек ни был, зачем придумывать обходные маневры, не объясняться по серьезным вопросам совершенно открыто?

Самовозжигаясь от ощущения, что он, вопреки всем условностям и рангам, смело решает наконец свою судьбу, Сергей сказал:

— Приезжаю в район, подаю заявление, чтоб освободили меня от секретарства.

Конкин в знак согласия кивнул:

— Да, освобождать место секретаря вам придется, — сказал он. — Для секретарства требуется вот тут. — Он ляснул себя по лбу и для большей ясности объяснил: — Быть секретарем — соображать надо.

Сергей опешил. Он ожидал, что его полное откровенности суровое признание вызовет сочувствие, может, даже восхищение. Кроме того, он уже привык за последние годы, чтобы с ним обращались иначе, с почтительностью. Конкин же, точно человек, которому на базаре вместо купленного поросенка подсунули в мешке кота, разочарованно говорил:

— Эх, безобразие! А ведь казалось, вы чего-то сто́ите. Щегол вы. Легонький щегол.