«Пане-лоцмане» и другие рассказы - страница 7

Костя повернулся к телефону, позвонил на мостик старпому. Тот ответил:

— Буксирчик уже идет к нам.

Костя снова обернулся к лоцману. Умеран-эффенди деловито укутывал своим красивым галстуком горлышко бутылки, торчащее из кармана. Воротник его желтой рубашки был расстегнут. Изнутри материя протерлась, у отворотов блестела темная жирная полоска.

— Это для моей семьи, — повторил лоцман, и на его смуглом лице проступила частая сеточка синеватых жил.

Оказывается, лицо у лоцмана было совсем пожилое.

— Катер уже идет, Умеран-эффенди.

Лоцман вскочил и засуетился.

— Да нет. Он еще далеко, перекусите, пожалуйста.

Лоцман остановился, взял свою рюмочку:

— Вы очень молоды, кэптен. Я желаю вам удачи.

— Благодарю вас. Спасибо за помощь. Ведь вы — мой первый лоцман.

И они отпили по глотку ледяной, а потому совсем не пахнущей водки.

— Кэптен идет наверх, я спускаюсь в бот. — Лоцман подтянул и застегнул на пуговицу рубашку, горячей сухой ручкой пожал Костину руку и, покачнувшись, быстро пошел по коридору. Он чуть-чуть опьянел, лоцман.

— Александр Андреич, проводите лоцмана! — крикнул Костя в открытую дверь каюты третьего штурмана и стал подниматься на мостик, думая о том, что штурман и правда чересчур увалень и как-то неловко перед иностранцами, даже перед этим Умеран-эффенди, за таких нерасторопных моряков на борту. Было грустно.

Вот и промелькнул в праздничных красках голубой Босфор, который он прошел под проводкой своего первого лоцмана. А ведь мог бы пройти и сам.

Босфор… Изломанный ствол полярной березы… Быстро промелькнул.

И запомнилось, пожалуй, только то, что не стал он еще, Костя, железным капитаном, сжатым, как пружина. А был всего-навсего самим собой.

Костя с мостика понаблюдал, как Умеран-эффенди, поддерживаемый третьим штурманом, взбирался к штормтрапу, как блеснули на фальшборте его лаковые ботинки и как привычно, профессионально ловко стал он спускаться на палубу черного буксирчика, пыхтевшего под бортом «Карска».

Отдавали швартовы.

Красивый коренастый турок, возившийся с концами на корме буксирчика, вдруг неуверенно закричал наверх:

— Эй, русский, идем к нам, у нас якши. Идем, слезай на меня!

И тогда флегматичный третий штурман Александр Андреевич Творожков, придерживая рукой падающие на глаза льняные волосы, удивительно быстро перегнулся вниз и закричал:

— Я так на тебя слезу, что хребта не будет! Хребта не будет, понял?..

Солнце перевалило на вечер, и сизоватые тени ложились на пятнистые берега. Мраморное море стеклянно лежало впереди, а позади древняя Леандрова башня по колени забрела в воду, провожая «Карск».

1965

Когда Сергей Баскаков поднял штору и вгляделся через стекло, рассвет уже протаял в холодном небе.

Восточный берег залива, уставленный домишками, бараками, пакгаузами и редкими многоэтажными домами, плыл совсем близко, и белесые пятна первого снега сливались с низкими облаками. По-над горой шла пригородная электричка, светила прожектором, еле слышался ее волнистый гудок, потому что окна были еще с ночи наглухо закрыты на все задрайки.

Сергей передернул плечами, открыл побольше краник водяного отопления, повернулся к умывальнику и взял мыло. До подъема было еще двадцать минут, судно спало, и даже в кают-компании не звенела к чаю посуда.

Сергей остервенело чистил зубы, выдавив на щетку чуть ли не полтюбика пасты.

Заглянул в открытую дверь третий механик Витя Епифайнен, пожелал доброго утра и остановился за спиной. Сергей покивал ему в зеркало. Витя шмыгнул облупленным розовым носом, помял в руках наподобие снежка комок промасленной путанки и сказал:

— Порошком зубы лучше чистятся, Александрыч. Чего ты за модой гонишься, пасту завел?..

Сергей отфыркнулся, разбрызгивая во все стороны мыльную воду. Витя Епифайнен отстранился, побросал с руки на руку путанку, еще раз шмыгнул носом и безразлично добавил:

— Кстати, Александрыч, у тебя вахтенный рабочую шлюпку спускать собирается… Ты ему добро давал?

Сергей прикрыл воду. Точно, заскрипел вертлюг бортовой шланговой стрелы, и вдруг, срываясь, затрещала ручная лебедка.

— Сейчас ка-а-ак уронит! — восхитился Витя Епифайнен.