Паника в Борках - страница 14

— Что случилось? — постучала в разделяющее ее от шофера стекло сидящая в автомобиле дама.

— Ничего особенного, ваше сиятельство. Какой-то пьяный мужик сидит посреди дороги и не слушается сигналов!

— О, тогда я лучше выйду. Мне бы не хотелось причинить ему вред. Вы говорите, он пьяный; значит, не понимает, что делает!

Митька неожиданно для себя и для других вдруг подпер ладонью голову и, заливаясь пьяными слезами, затянул заунывную:

— Боже мой, он ненормальный!

— Послушайте, кто-нибудь, — раздался громкий мелодичный голос, — позовите сюда Карла Карловича!

Ближайший рабочий бросился исполнять приказание.

Тихонов, как прикованный, стоял в десяти шагах и с удивлением глядел на невиданную красавицу.

В купе сидела дама лет тридцати двух-трех; матово - бледное лицо окружали пышные кудри золотом отливающих волос; из-под дуг бровей, полузакрытые черными ресницами, загадочно сияли огромные сапфировые очи. Изящно очерченный нос заканчивался нервными ноздрями, а ярко-алый маленький рот имел безукоризненные очертания; под легким шелковым манто угадывалось стройное сложение.

По аллее сада трусцой бежал к автомобилю потерявший всякую важность осанки, недавно столь грозный немец.

После недолгого разговора с управляющим красавица-графиня, оказавшаяся хозяйкой ремонтируемой дачи, уехала. Митька, провожавший глазами удалявшийся автомобиль, вдруг сорвался.

Казалось, что половина хмеля у него выскочила; бежит быстро и ровно прямо в контору.

— Ну, быть беде. На Митьку накатило; теперь ему сам черт не брат, — переговариваются рабочие.

— Беда, — прошептал и подрядчик.

Но так велика была общая ненависть к притесннтелю-немцу, что ни один человек не двинулся к конторе.

— Пшоль вон, русский пьяниц, — грозно поднялся навстречу Митьке Карл Карлович.

— А, да ты еще не унялся, — скрипнул последний зубами, — видел, как меня красавица-барыня объехала?! А ты, колбаса протухлая, за шиворот вздумал Митьку Хруща хватать, да об землю кидать. Это тебе с ненароку удалось! А ну-ка, сунься теперь. Ты меня при всей артели осрамил; ступай, прохвост немецкий, при ней же и прощения проси, а то я тебя, такой-сякой материн сын, — полилась отборнейшая митькина брань, — в порошок сотру!

Растерявшийся немец отступил в угол и инстинктивно загородился столом. Рука его потянулась к звонку, но в тот же миг по ней ударил Митька.

— Ты это, сукин сын, за звонок хватаешься? Знаешь ли ты, дьявол, что своим дзиньканьем у всей артели нутро вызвонил? Долго ли ты, пиявка немецкая, кровь нашу пить будешь? За каждую малость штрафами одолевать? Проси прощения, говорю!

— Пшоль вон! Ка-ра-уль, — не своим голосом аавопил немец.

В ответ зарычало тоже нечеловеческое: a-a-a-a!

Грохот падения мебели, — возня, — крик, — … и… тишина.

Через минуту на крыльце показался бледный, совершенно отрезвевший Митька.

Что за диво!? Перед домом ни души; в парке вовсю стучат топоры и несется многоголосая, разудалая песнь.

Идет туда Митька… стал…

— Братцы, я немцу бока помял… Только, кажись, жив… Отлежится… теперь твоя воля, Иван Ефимович!

Белый, как мел, Тихонов сидел на пне.

К Митьке подошел десятник.

— Айда, парень, через лес, домой. Никто ничего не видел и не слышал… В артели, сам знаешь, давно гудит, как в улье; ты за всех на себя расправу взял. Опять же пьян был, значит, в себе не волен… Моли Бога, чтобы только не помер… Иди…

Угрюмо смотрит закрытыми ставнями дом Потехина. Внутри взято и вывезено только серебро, белье, платье, картины, чтобы не соблазнять воров; остальное не тронуто.

Таково было желание старика Потехина. Завяли обвисшие гирлянды и рассыпанные по столам и полу цветы, вызывая в наглухо закрытом помещении запах тления.

Жутко глядят лишенные стекол окна. Пробивающийся сквозь щели ставней солнечный луч, дробясь в осколках хрусталя, не оживляет общей картины разрушения, наоборот, увеличивает жуткое чувство.

Так и кажется, — зашуршит шелковое платье, застучат по паркету каблучки, повеет легким ароматом духов от развевающегося воздушного покрывала невесты, и зазвучит голосок Зои.