Пантелей - страница 10
— Мягко же слышится, — защищался я и краснел.
— Вот чудак, — махнула на меня рукой Ольга. — Это же мужской род.
— Ну и что! — сломя голову бросился я в спор. Надо было как-то спасаться. — Это же прилагательное!
— Мужское прилагательное. Вот чудак!
— Чудачка и ты! Слышишь, как мягко говорится горяч, горяч, горяч!
Я смачно и щедро шипел, словно плескал воду на раскаленную плиту. Нефед недоуменно глядел на спорящих. Ученики мои брали слово на зуб.
— Горяч, горяч! Мягко!
— Горяч, горяч! Жестко!
— Вот напахали! — качал головой Осип. — Не поймешь где как.
Моя премьера горела, но сдаваться я не хотел. Так просто терять дорогу в жизнь? Я слепо и дико напирал грудью на Ольгу, подталкивая ее к дверям, и орал:
— Мягко! Мягко!
Девчонка пожала плечами и вышла из класса. Я, потный и обезумевший, махом кончил урок, сказав рассерженно:
— На этом заканчиваю.
Мужики затолкались в дверях, похохатывая.
— Ну и Санька! Как взъерошился, чертенок!
— А Ольга-то как разошлась!
— Кто из них, из грамотеев, прав?
— Санька, он, — услышал я голос брата и впервые поблагодарил его за родственную поддержку.
Как поколоченный, вошел я к учителю. Он проверял тетради и, не глядя на меня, сказал:
— Кончил, значит? Хорошо. Топи печи.
Я хотел к черту послать ликбез, не по плечу он мне. Если такая нервотрепка будет каждый день, через год в сумасшедший дом отправят. У меня тряслись ноги, кружилась голова, я стоял дурак дураком. Едва снял пиджак и повесил на гвоздик.
— Не поведу я больше ликбез, — сказал я. — Куда мне. Я не знаю ничего.
— Поди-ка сюда, — поманил меня учитель к столу.— Видишь подчеркнутое слово? Не знаю и я, как его написать.
— Вы-то не знаете?
— Не знаю, Саня. Сейчас загляну в словарь. Молодой я, ой, упрям был! Ошибусь, краснею, но одно твержу: так, и никак иначе! Изобличат ребятишки во лжи, а ты пыжишься. Ошибся! И мысли такой не смей в голове держать. Сколько с тех пор годов проработал, а ошибаться не перестал. Мир, Саня, все новые задачи подсовывает.
— В каком вы слове ошиблись?
Учитель хлопнул словарем по ладошке.
— Да мало ли слов, Саня. Ну вот что, не велико дело ликбез. Научи читать и решать — и хватит. Всякому грамотному это дело по плечу. Давеча тебя Ольга сбила с толку.
— Вы сквозь стену слышали? — спросил я.
— И скажу: молодец ты. Характер есть. Я думал, выбили из тебя характер домашние. Есть он у тебя. Вон как горячо спорил. Ну, а теперь ты мне вроде коллега. Давай руку. Так вот крепко пожму ее. И тут мой учитель расхохотался.
— Вот видишь, вот видишь,— сказал я с досадой.— Не могу я.
— Не над тобой, — отмахнулся он. — О себе вспомнил. Вошел я первый раз к ребятишкам, а было это в городе на практическом уроке. Вошел и очумел, стою балда балдой и чугунную чернильницу со стола взял. Говорили потом: такое свирепое лицо было, что боялись друзья мои, как бы я той чернильницей не запустил в кого.
— А я в стол вцепился, — сказал я.
— Видел.
— Как видел?
— Я же в классе был. С Ольгой рядом сидел.
Холодная испарина пошла по моему телу...
Хоть ликбез и не настоящее учительство, но слава обо мне скоро обошла село. Баба шла за водой и назвала меня по имени-отчеству. Пораженный этим, я сбился с шага. Первый раз за зиму я шел домой. Меня одолевала робость, словно ничего не произошло со мной и не одет я был в пиджак, купленный учителем на барахолке. Пиджак был перелицован, и на локтях мастерски вшиты заплатки. Заметить их можно, только приглядываясь. Катанки сменить не удалось, я шел домой попочиняться. С тягостным чувством я перешагнул порог. Пахнуло печеной картошкой.
Братишка Васька крикнул с печки:
— Пантелей пришел!
Нефед дотянулся до уха его и крепко дернул. В избе все молчали, охваченные неловкостью. Отец заглядывал зачем-то в промороженное окно. Я стащил с себя катанки и примостился к окну, в подоконнике всегда торчали шило и иголка с постеганкой. За плечами я почуял теплое дыхание отца.
— Кто же сырые катанки починяет? — заметил он.
Я отмолчался, тогда он добавил:
— Ну да когда тебе сушить. Работаешь.
Мать стащила с печки отцовы катанки и поставила у ног моих.
— Надень, пол-то ледяной.
Брат отыскал шило половчее.