Пастораль с лебедем - страница 16

стр.

— А думаешь, во мне — нет?

— Бери вперед, на три кувшина.

— Поднимите бочку…

— Наливай, эй!

— Ю-ю-юй!

И снова барабан, труба, кларнет и скрипка стали плакать и стонать, а оттуда, с полей, с косогоров, шел запах отавы и пряного подсолнечного цвета. На небе расплавилось солнце, как воск, и если бы был пучок травы, мамочка моя родная… — разве есть у этого мира конец?

— За помин моей матери! Год, как скончалась, бедная.

— Бедная…

— Эй, прекратите играть!

— Вот вам калачик и свеча за упокой ее души.

— Встань, дорогой, милый ты мой, а то колени испачкаешь…

— Кровь людская не водица…

— Печаль-то какая… жалость-то какая.

— Ох, этот мир…

— Ох, бедная его мама…

— Ой, вай! Воры!..

— На помощь! Караул! Ограбили!..

И юбка за юбкой, все в одной, вздулись и опали тряпками, и Белый дернулся, аж веревка зазвенела.

Пыль, ругань, распряженные лошади, открытые рты, мухи, плевки, мусор…

— Держите его!

— Вот он, во-во!..

— Где?

— А базар сегодня на славу!

— На той стороне ограбили кого-то.

— На то он и базар: голый с голого кожу сдирает, а тот еще просит: оставь мне хоть рубашку.

— Так-то оно так, да хорошо, что здоровье есть!.. Теперь немного дождя бы, и все!

Белый, бык-бычок, ах, если бы у него язык был не только чтоб кочаны жевать, но и беды свои рассказать! Например, что когда-то был он хозяином лесов и источников и стоял на государственном гербе и на знаменах стоял, непокоренный, с рогами против полумесяца, и тот, испуганный, случалось, бежал от него в грохоте выстрелов, блеске ятаганов и топоте копыт. Потом был он гордостью уезда — много ли, мало ли, а чем-то же он был, но никогда, ни за что в жизни его дедов и прадедов и речи не могло быть о том, чтобы он, рогатый, шагал покорный, вислоухий на воображаемом поводу, и чтоб увидел себя висящим на ржавой жестянке, и чтоб обрадовался какому-то прошлогоднему кочану! И чтоб за его счет пили и веселились и пели, будто мать двойняшкой или с двумя головами его родила, — этого уж не понять ни на небе, ни на земле.

С горя он справил большую нужду прямо посреди базара. Будь что будет, пусть ведут его куда-нибудь…

8

Ах, как смеялось село! Идет человек по дороге, идет, сколько идет, и вдруг остановится да как схватится за живот:

— Ха-ха-ха-ха!

И этот смех, словно чахоточный кашель:

— Ха-ха…

Другой ему навстречу. Может, у него, у другого, беда, может, на уме у него какое-нибудь проклятье-распятие, но, увидев этого веселого, спрашивает:

— Ну, что на тебя нашло, чего смеешься?

И уже готов этим распятием хватить веселого по башке, да какое там? Глядишь, и его уже чуть ветром не валит с ног, и, бедный, еще икает, еще слезы вытирает настоящие.

— Ах, этот Поноарэ!

И смеется, смеется, чуть не опух от смеха, и тут бы ему передохнуть, глядь, а первый уже по земле катается…

А третий видит со двора это веселье, почему бы и ему не посмеяться, если знает, что смех полезен, ведь сами врачи говорят это.

— Эй, скажите, что такое, бре, чтоб и мне было смешно!

— Да вот этот Серафим… ха-ха-ха…

К счастью, третий — у своего забора, есть за что держаться. Смеются, смеются, вот-вот штаны потеряют. Видит со двора жена, как грохочет вся окраина, — боже, что там случилось? Перепуганная, подходит к воротам.

— Что с вами, мэй, что это на вас напало, на веселых да красивых?

— Серафим, ха-ха-ха…

Скрещивает женщина руки на груди:

— И что смешного, умники, если человек женится?!

— Женится?

— Когда?

— Как?

Третий смотрит на второго:

— Вы поэтому смеялись?

А второй берет за грудки первого:

— Ты почему смеялся?

— Я? А вы разве ничего не слышали? Серафим-то, говорят, целую ночь миловал этого цыгана, Ангела, ха-ха-ха… в бабьей одежде!..

Второй:

— Враки! Он один сидел, чтоб мне не сдвинуться с этого места! Только как его закрыли снаружи, он — хлоп — и себя изнутри закрыл.

Третий:

— Не дойти мне до дому, если он всю ночь не просидел с мамой Надеждой! Я вам говорю!

И втолковывали друг другу, что все-таки дыма без огня не бывает, но и после всех разговоров расставались с тремя разными мнениями, в которых еще оставалось девять неясностей, а если вокруг столько неясного, что же голове делать — баклуши бить, что ли?