Пауки - страница 45
— Бог с вами, что скажут люди?
— Вздор! — воскликнул он живо и, взглянув ей прямо в глаза, схватился за ворот сутаны, подергал его и серьезным, злым голосом произнес: — Видишь, Маша, что меня давит! Не будь этого… — Он не договорил и снова стал просить ее пройтись с ним.
Отец Вране то приостанавливался, и взгляд его убегал куда-то вдаль, то не отрываясь смотрел на Машу. И вдруг обнял ее.
— Маша, вот так бы идти с тобой на край света! — сказал он. — А ты, ты, Маша, пошла бы? Давай убежим куда-нибудь… Согласна?
— Что вы говорите?! — недоумевая, спросила Маша, пытаясь высвободиться из его объятий.
— Побудь со мной, Маша, побудь хоть немного!.. Мне так хорошо… Спасибо тебе! Никогда этого не забуду…
Он ласкал ее все горячее…
Его дыхание щекотало щеку Маши. Она чувствовала, как закипает в нем страсть… Он поцеловал ее… И невольно она унеслась душою к Раде. Машу охватила непреоборимая тоска по его ласкам.
— Раде! — невольно сорвалось с ее уст имя того, к кому она так стремилась. — Раде! — повторила она в самозабвении и вдруг опомнилась, выскользнула из рук священника и бросилась по тропинке прочь из сада…
— Маша, Маша! — звал отец Вране, глядя ей вслед. Он вдруг почувствовал себя слабым, униженным, потерянным и прислонился к стволу старого дерева… Сумрак окутывал землю, ясный сияющий сумрак, какой бывает при полной луне, когда она светит в небе… А тени в саду становились угрюмее и гуще.
Не стало хлеба в доме Раде, хотя до нового урожая еще далеко. Старый Илия из года в год по осени продавал газде Йово зерно и сено, оставляя ровно столько, сколько, казалось ему на глаз, понадобится семье на год. Он часто ошибался в своих расчетах, случалось это с ним чуть ли не каждый год: то решит, что сена не нужно, зима, мол, будет теплая, а на самом деле она оказывалась суровой и снежной, и в самую стужу скот оставался без сена; а то оставит зерно, не принимая в расчет ни кур, ни свиней, которым старая Смиляна среди лютой зимы бросала, жалеючи их, пригоршню за пригоршней, чтобы не подохли с голоду. Выходило, что Илия осенью продавал сено и хлеб задешево, а зимой и летом покупал втридорога. Так оно получилось и в этом году.
Когда Раде пришел в город к газде Йово и попросил в долг хлеба, тот словно по щеке его ударил, сказав:
— Не могу, сынок, ссужать тебе дальше, покуда не заключим соглашение о новом долге по закону. Набралось страсть как много, скажу тебе: около двух тысяч талеров.
Раде просто опешил, но взял себя в руки, смекнув, что газда вознамерился присчитать к его долгу больше, чем обычно. Раде знал, что отец ежегодно выплачивал какую-то часть долга, хотя Илия никогда не говорил ему об этом.
Но вот как-то летом, в том году, когда Илии не стало, Раде, будучи ночью в поле, услышал — это запомнилось ему навсегда, — как кто-то наигрывал на свирели, извлекая из нее нежные, печальные звуки; Раде пошел на эти звуки, рассчитывая увидеть кого-нибудь из своих друзей, но внезапно натолкнулся на отца.
— Неужто это ты, отец?.. — спросил он.
Старик вздрогнул, точно проснулся.
— Да вот, Раде, вздумалось поиграть на свирели. Утром нашел в ларе, видишь, играю, впал в детство…
— Ну-ка, еще! — попросил Раде.
Но Илия не захотел. Однако и без него то тут, то там в поле запевали поочередно то свирель, то кавела, вспыхивал костер, сложенный из сухого навоза, на огне которого чабаны пекут кукурузные початки, а то позвякивал колокольчик на шее коровы, доносился чей-то окрик, заливался и снова замолкал пес…
— Раде! — стряхнув задумчивость, заговорил отец, — ты, кажись, выучился немножко читать и счет знаешь не худо, тебе бы на чем-нибудь угольком записывать, что я даю газде в уплату долга… Никому сейчас не приходится верить… Просто беда! Почтенные люди и те на газду жалуются…
С той ночи отец стал говорить ему, когда и сколько внес он в счет долга газде, и вносил он не один, а много раз.
— Хозяин! — сказал Раде, отогнав осаждавшие его мысли, пока газда Йово глядел в долговую книгу. — Давал тебе отец в счет долга много раз… Ты это записал?
Газда спокойно ответил, не подымая от книги глаз:
— Что, полагаешь, я ворую?