Пепел державы - страница 13

Поначалу на допросах он вел себя достойно, ни с чем не соглашаясь (ему приписывали заговор вместе с лекарем Бомелием), и Нагой, учтиво обращаясь с ним, усыпил его бдительность, дав надежду на то, что следствие заходит в тупик.

Меж тем наступила весна, время шло, и постепенно Тулупов утерял страх смерти, с раздражением отвечал на вопросы Афанасия Федоровича.

— Государю бы кто-нибудь доложил, почто ты меня тут держишь так долго! — сверкая глазами, бросил ему однажды с презрением Борис Давыдович, и Нагой, улыбнувшись краем рта, кивнул, мол, ладно! С этим и ушел, сказав напоследок, что доложит обо всем государю без промедления.

— Давай! Гляди потом, как бы сам на моем месте не оказался!

— На все воля Божья, — учтиво ответил Нагой.

— Ну-ну! — расправляя плечи, молвил Тулупов. — Лучше бы ты в Крыму оставался, дальше сапоги крымского хана вылизывал!

Что-то вспыхнуло в груди Нагого, и он, помрачнев, ответил:

— Пока я хана от похода на Русь удерживал, что ты делал? А? Чьи сапоги лизал?

Ехидная усмешка сошла с лица Тулупова, он тут же насупился, как бык. Нагой, смерив его презрительным взглядом с ног до головы, развернулся и зашагал прочь…

Через несколько дней Бориса Давыдовича вновь вызвали на допрос, и он с раздражением прикрикнул на стражников:

— Снова меня почем зря дергаете! Ничего, я на вас всех отыграюсь скоро!

— Поторопись, князь, — попросил один из стражников, глядя в спину узника.

— Пасть заткни, — ответил Тулупов, застегивая кафтан. Сегодня с утра у него было хорошее расположение духа — за решетчатым окном, что находилось под самым потолком, светило солнце, чувствовалось нежное дыхание долгожданной весны… А тут снова эти! И жирный этот Нагой со своими вопросами… Уж сколько месяцев об одном и том же!

Как же удивился князь, когда понял, что его не ведут в привычное для него место допроса — в темном переходе свернули куда-то налево, затем спустились в подвал, пахнущий сыростью, и оказались в пыточной. Первое, что бросилось в глаза — веревка, кинутая через перекладину под потолком. Тут же, зловеще освещаемый пламенниками, стоял Афанасий Нагой, сложив руки за спину.

Выпучив глаза, Тулупов сделал невольно шаг назад, но стражник толкнул его в спину, и князь, едва не упав, вскочил снова, озираясь испуганно по сторонам.

— Руки! — скомандовал стражник.

— Одежду с него тоже стяни, — велел Нагой и повернулся к письменному стольцу, за коим уже сидел пожилой подьячий, готовый записывать весь ход допроса.

— Вы чего, а? Чего? — со страшно выпученными глазами причитал Тулупов, пока с него стягивали, срывая пуговицы, кафтан, стаскивали сапоги и порты, завязывали за спиной руки веревкой, свисающей с перекладины. Вскоре он стоял голый, трясущееся упитанное тело его напоминало дрожание студня.

"Даже разжирел тут, в заточении!" — с презрением подумал Нагой, глядя на него невозмутимо. Когда все было готово, он произнес громко:

— Отвечай! Признаешь ли ты свою измену государю?

— Не признаю! Не признаю! — в отчаянии выпалил Тулупов. Нагой поглядел поверх его головы на палача и безмолвно кивнул ему. Палач натянул веревку, и Борис Давыдович, завизжав от боли, взлетел к потолку и, повисев там мгновение, рухнул на каменный пол.

— Признаешь ли ты измену государю с Елисейкой Бомелием? Отвечай! — повторил Нагой, повышая голос, дабы перекричать узника. Но Тулупов не отвечал, выл от боли, стоя на коленях. Он разом весь взмок и, тяжело дыша, отрицательно мотнул головой.

— Больно крепок! Ноги ему тоже сделай, — велел палачу Нагой. Тот мастерски повязал ремнем ноги Тулупова на лодыжках и, когда узник вновь взмыл к потолку, наступил всем весом на натянутый меж ног Бориса Давыдовича ремень. Услышав сильнейший хруст, сопровождавшийся нечеловеческим воплем узника, Нагой невольно улыбнулся в бороду — это выходили из плечевых суставов руки Тулупова.

— Признаю! Признаю! — завизжал он, когда его опустили на пол. Он рыдал, с перекошенных губ до самого пола свисала тонкая нитка слюны.

— Признаешь, что вкупе с Елисейкой Бомелием готовил заговор против государя? — вновь повторил Нагой, пристально глядя на Бориса Давыдовича. Но он молчал, уронив голову на жирную безволосую грудь. Афанасий Федорович махнул рукой, и Тулупов вновь взмыл к потолку, уже без криков — от боли он впал в беспамятство.