Перед последним словом - страница 23

— Судя по „Письму”, вы не только себе, но и вашей жене сказали об этом. Сказали, когда не прошло и двух месяцев после несчастья. Это верно?

— Очевидно, вы считаете, что я поторопился? — спросил Шебалдин.

Что же, Шебалдин хочет ответа, он его получит:

— Можно я вместо ответа процитирую отрывок из „Открытого письма” к вам, вот этот: „Вы, Алексей Григорьевич, не могли не понимать, что первое время после катастрофы — самое трудное, самое мучительное. Откуда вашей жене взять силы и желание жить, если не верить в вашу любовь? Она любима любимым — этим только и жила. В вашей любви — единственная ее опора в жизни. Другой сейчас у нее нет. А вы, зная это...”

— Я хорошо помню „Письмо”, ~ сказал Шебалдин.

Он не то чтобы прервал меня, он как бы избавлял меня от напрасного труда напоминать ему о том, что он помнит. И мягко, с чуть мелькающей в глазах улыбкой, смягчающей неприятную необходимость указывать собеседнику на недостаток сообразительности, Шебалдин стал мне пояснять:

— Решение уйти от Ксении, когда бы оно ни созрело, причинило бы ей боль.

Да, Ксении лучше всего было бы, если бы он навсегда остался с ней. Но только в том случае, если бы и для него жизнь с Ксенией не стала непосильной ношей.

Если обойтись без высоких словес, то суть „Открытого письма” просматривается достаточно ясно: не смей уходить! И вот это-то застенчиво замалчиваемое требование „Письма” Шебалдин не может и не должен оставить без ответа. И не ради себя. Шебалдин считает это требование безнравственным.

Шебалдин не вел спора, он даже не пытался убедить, но, уверенный в своей правоте, помогал мне (а я нужен ему как адвокат) полнее уяснить суть дела.

Слушая Шебалдина, я понимал, что никакую иную точку зрения, кроме собственной, он принять не в состоянии. Это даже не назовешь самоуверенностью. Самоуверенный, натолкнувшись на энергичный отпор, заметно сникает. А Шебалдина не смутишь осуждением. Осуждают — значит не доросли, не дотянулись до того, чтобы постичь его, Шебалдина. Словом, в нем было сильно то свойство натуры, которое в психологии названо самодостаточностью. Шебалдин стал пояснять, почему „Письмо” он считает безнравственным.

— Человеку ходули противопоказаны. Каждый должен оставаться самим собой. И я говорю, не скрывая: боюсь! Боюсь, что у меня треснет хребет под непосильным грузом. Сказано ведь: „бремена неудобоносимые”. А их-то на. меня и пытаются взвалить. А в „Открытом письме” хотя и не совсем впрямую, но сказано: ты обязан остаться с Ксенией. А мне 28 лет! Чего требует „Письмо”? Всего-навсего, чтобы человек пошел против своего естества.

— Об этом вы и написали в газету?

— Прочтите, пожалуйста! — Шебалдин протянул мне свой „Ответ” на „Открытое письмо”.

Смысл „Ответа” совпадал с тем, что я услышал от Шебалдина. Еще до того как закончить чтение „Ответа”, я уже принял решение. „Ответ” только укрепил меня в нем.

— Я не буду вести вашего дела, — сказал я, возвращая Шебалдину его „Ответ”.

— Почему? — Шебалдин был искренне удивлен.

— По многим причинам. Но достаточно и той, что я вам назову: обращаться в суд бесполезно.

— Я не могу вам не верить, но...

— Дело в том, что статья седьмая Гражданского кодекса РСФСР дает право обратиться в суд за защитой чести и достоинства в тех случаях, когда в распространяемых сведениях содержатся факты, не соответствующие действительности. Факты, как вы сами признаете, в „Открытом письме” изложены верно. Вы их считаете достойными, в „Письме” им дается другая оценка. Я не стану касаться вопроса, кто в оценке прав, но спор об оценках — не предмет судебного разбирательства.

— Простите, но я не могу с вами согласиться. Ведь все дело в том, что в „Письме” задеты моя честь и мое достоинство. За их защитой я и обращаюсь в суд. Если вы не хотите вести моего дела, я, правда, искренне жалею об этом, то хоть подскажите, в какой форме должно быть написано заявление в суд. На это я могу рассчитывать?

— Это моя обязанность. Только подумайте, нужно ли это делать? Хотите знать, что вам даст обращение в суд?

— Вы это сейчас, еще до подачи заявления, можете предсказать?