Перед последним словом - страница 4

Но если допустить, что Алексей Алексеевич виноват перед женой и сыном, то почему месть обращена против Озерцовой? Для Евгении Сергеевны тут было все ясно:

— Не Алексей Алексеевич женился на Озерцовой, а она взяла его в мужья. Она держит его в рабском подчинении.

— „В рабском подчинении” — так сказал и ваш сын. Что это, случайное совпадение?

— У меня нет ближе человека, чем мой сын.

— Как давно вы делитесь с ним своими мыслями о том, почему распалась семья?

— Я от него ничего не скрываю, — Евгения Сергеевна уклонилась от прямого ответа.

Алексей Алексеевич Ковров обстоятельно допрашивался о том, как складывалась и почему распалась его первая семья. Дважды он приходил к защитнику Саши, стараясь разобраться, есть ли его отцовская виновность в преступлении сына, а если есть, то в чем она.

Вскоре выписалась из больницы Татьяна Михайловна. Давая показания, она не скрывала брезгливости: „Месть больно пакостная, не мужская она”. Но досказать свою мысль (злобность Саши внушена матерью) не захотела.

Все они по-разному рассказывали, как сплетались их жизни. Иного и нельзя было ожидать. Но именно поэтому и всплыла правда. И вот что открылось.

Евгении Сергеевне шел двадцатый год, когда она вышла замуж за Коврова, молодого петрографа, только что закончившего институт. Она считала замужество высшим достижением своей жизни. Ошибется тот, кто подумает, что она наделяла своего мужа какими-то исключительными достоинствами; в ее чувстве к нему не было необычайной глубины, жизнь в замужестве давала ей ощущение прочности существования. Она по натуре, как было сказано о ней в судебных прениях, — повилика; чтобы жить, ей надо обвиться вокруг того, кто будет с ней неразлучен.

В ее глазах незамужняя женщина несет на себе клеймо неблагополучия и, будь она хоть Софья Ковалевская, вызывает жалость. Хромоножка на танцевальной площадке.

С первых дней брака Евгения Сергеевна изливала таким широченным потоком свою заботливость на Алексея Алексеевича, что, благодарный, растроганный, он все же не мог отделаться от смущения (не заслуживает он такой заботы, излишняя она) и ласково поддразнивал молодую жену: „Ты соскочила бы с операционного стола, чтобы смазать мне йодом царапину на пальце”. Он счел бы себя негодяем, если, принимая ее нежность и заботу, позволил бы себе рассматривать в лупу свое чувство к ней: подлинная ли это любовь? Рождение Саши не внесло значительных изменений в духовный уклад семьи. Саше отдавались необходимые любовь и внимание, но центром семьи, неоспоримым, несмещаемым, оставался Алексей Алексеевич. Он оставался центром семьи для Евгении Сергеевны и стал им для Саши, когда тот подрос. Конечно же, не без старания Евгении Сергеевны.

В одном из своих разговоров с ней защитник сказал, что Саша всякий раз уходил от ответа на вопрос, как он относился к отцу до распада семьи. Евгения Сергеевна, не затрудняясь, нашла объяснение:

— Стыдится своих прежних чувств к отцу, ведь он казался Саше не просто хорошим, а лучшим. А отец...

Весна того переломного в семье Ковровых года началась огорчительно: Алексея Алексеевича направляли в длительную командировку — хорошо, если уложится в полгода, — и очень отдаленную, в Красноярский край. Туда направляли большую комиссию: необходимо было на месте разрешить ряд геологопетрографических вопросов. В комиссию входили специалисты разных профилей, в нее была включена и незнакомая Коврову Татьяна Михайловна Озерцова, работник геологического НИИ.

Алексей Алексеевич был человек одаренный, но обделенный волей. У него хватало таланта предложить идею глубокую и дерзкую — вызов стандартному мышлению. Но добиться признания этой идеи без борьбы оказалось невозможно, а на борьбу Алексей Алексеевич был не способен: не тот характер. Не раз его идеи оставались невоплощенными. Так было бы и в Красноярске. Но неожиданно для Алексея Алексеевича Озерцова, чей вес в науке был еще неощутимо мал, вступила в отчаянную, даже с перехлестом, борьбу за идею Коврова, покоряя увлеченностью, а порой изумляя силой доводов. Тут уж Ковров не мог не втянуться в борьбу.