Перед последним словом - страница 5

Можно поверить Озерцовой и Коврову: союзники, захваченные теперь уже общим их делом, целыми днями работая неразлучно, радуясь совпадению и мыслей и настроений, деля успехи, и неудачи, становясь все необходимее друг другу, они и себе не признавались, что полюбили.

Незадолго до конца работы комиссии Озерцовой разрешили на неделю съездить в Иркутск навестить мать. За дни разлуки Алексей Алексеевич, сколько ни корил себя, как ни взывал к чувству долга, обманывать себя больше не мог: он любит Татьяну Михайловну.

Семь дней без Алексея Алексеевича — этого Озерцова не вынесла, на пятый день она вернулась в Красноярск.

Счастливые и несчастные, возвращались они в Ленинград. Озерцовой было все же легче: дома ее ждала только шестилетняя Наташа. С ее отцом Татьяна Михайловна, не пускаясь в долгие объяснения, сразу же порвала, увидев, до чего он испугался, когда узнал, что ожидается ребенок. Она понимала, насколько труднее Алексею Алексеевичу. Но тут она ничем не могла ему помочь. Все должен решить он сам. В первый же день по приезде в Ленинград он рассказал жене об Озерцовой. Он решил не уходить к Татьяне Михайловне, это было бы для сына Саши опасной ломкой семейных устоев, трагедией для неокрепшего характера. Саша не должен ничего знать об Озерцовой, пусть для него семья останется прежней. А когда он подрастет, уход отца для него не станет таким болезненным. Алексей Алексеевич просил поверить, что ему горько причинять боль и Евгении Сергеевне, но чувство к Татьяне Михайловне сильнее его, порвать с ней он не может. За эти 2—3 года, пока Саша повзрослеет, встречи с Озерцовой будут не очень частыми, и он все сделает, чтобы Саша о них ничего не узнал. Ради сына Евгения Сергеевна должна позволить ему остаться в семье.

Пятнадцать лет прожил Алексей Алексеевич со своей женой, но как мало он ее знал! Ей, рожденной, чтобы быть хранительницей семейного очага, предложить заменить ничем для нее не заменимую жизнь в супружестве фикцией, жалким суррогатом семьи — значило кровно обидеть и унизить. Для Евгении Сергеевны не было ничего страшнее распада семьи, но она не колебалась: играть в семью, которой нет, она не будет. Ей этого не вынести, да и Саша в таком возрасте, когда безусловно услышит фальшь, его не обманешь, только развратишь ложью. Выход один и другого не будет: завтра же неверный муж пусть уйдет. И навсегда. Забота о сыне с этого часа — только ее забота. Саша останется хорошим и чистым, если возле него не будет отца. Ни видеться с сыном, ни писать ему, она не позволит. Во всяком случае до тех пор, пока Саша закончит школу, а там он сам будет решать. Объясняться с сыном перед уходом она тоже не разрешит. Тут она не уступит. Что ж, если ему не дорог душевный покой сына, пусть обращается в суд или еще куда-нибудь. Но он должен знать: если хоть раз попытается встретиться с Сашей или написать ему, она увезет сына из Ленинграда, и Ковров следа их не найдет. Если он выполнит ее условия, то может звонить ей на работу и будет все знать о Саше. Да, Саше будет трудно без отца. Но это тот случай, когда нужно радикальное решение. Саша не сразу узнает о разрыве, он будет считать, что отец в командировке. А потом постепенно правда раскроется.

Алексей Алексеевич и тут не боролся. Он покорился, надеясь, что пройдет какое-то время, Евгения Сергеевна опомнится и поймет, что Саше нужен отец. Трудно постичь и нельзя простить той недопустимой легкости, с которой Алексей Алексеевич покорился требованиям Евгении Сергеевны. Он-то несомненно знал, как много значит для сына его присутствие в семье, и что его уход может пагубно отразиться на подростке. Все понимал, все сознавал и все же ушел. И как бы он теперь ни каялся в своей виновности, она от этого не становится меньше.

Евгения Сергеевна вызывала искреннее сострадание. Уход мужа был для нее неподъемной бедой. Рушилась вера в любимого человека. Нестерпимая боль, тягостная обида не уменьшались, а, казалось, с каждым днем только усиливались. Евгения Сергеевна нисколько не верила в глубину чувства своего мужа к этой невесть откуда взявшейся Озерцовой. Не боролся он с ним, не пытался подавить хотя бы во имя отцовского долга, не задушил его в зародыше, а всякий совестливый человек задушил бы! И никаких сомнений, права ли она в своем безоговорочном осуждении, не испытывала.