Перед уходом - страница 3

— Не в деньгах счастье! Деньги — навоз: сегодня — нет, а завтра — воз. Время не выберу — вот в чем дело. Это прихожу я раз в дорбольницу нашу, шинель снял, поднимаюсь на второй этаж, а зуботехник наш, ну, этот, толстый, чернявый такой, он как раз кабинет запирал…

«И зачем он ее нацепил — повязку-проездной? — по-бабьи жалея дружинника, подумала Наташа. — Он же сам железнодорожник, у них билеты бесплатные. И уголь на топку, мама говорила, каждую зиму им бесплатный… Ой, уйдет автобус — до утра жди! В нашу сторону первый — в четыре с чем-то. И автостанцию на ночь запрут, тогда дрогни. Хорошо, дождя нет…»

Но автобус, к счастью не ушел, ждал. И когда электричка доплелась наконец до станции и замерла, содрогнувшись, у высокой платформы, которую совсем недавно соорудили здесь чернявые солдатики, жившие неподалеку от станции в серых больших шатрах-палатках, когда встречающие, до этого тесной кучкой стоявшие под фонарем и электрическими часами, кинулись к вагонам навстречу потоку пассажиров, отыскивая среди них тех, кого они встречали и, торопливо, невпопад целуясь с ними, на ходу отбирая у них поклажу, — Наташа с сумкой и Андрейкой на руках заспешила к автостанции. Скосив глаза вверх, успела взглянуть на часы, молочно освещенные изнутри. Если верить им, опоздали без малого на двадцать пять минут, — вот тебе и хваленая точность железнодорожных расписаний!

И как Наташа ни спешила, как ни ускоряла шаг, люди, бежавшие к автобусам налегке, обгоняли ее. А тут еще эти туфли на платформах. Похожие на чудовищные копыта, неудобные, они принадлежали Катьке, соседке по комнате в общежитии. Размер-то тот, но разношены чужой ногой. «Придется всю дорогу стоять… если вообще успею», — поняла, задыхаясь, Наташа и пошла медленнее. Иначе у нее лопнуло бы сердце. Рука, на которой лежал сверток с Андрейкой, онемела.

— Помогу? — спросили вдруг за плечом.

Наташа вздрогнула и скосила глаза назад. Так и есть: это был тот самый — мрачный, небритый, с поднятым воротником пиджачка. У Наташи сразу ослабли ноги. Спешившие к автобусам были все уже далеко впереди, они лупили во все лопатки, обгоняя друг друга, как на соревнованиях по спортивной ходьбе, и Наташа видела их спины; асфальтовая дорожка к автостанции — узка, а вокруг — кусты, тьма, хоть глаз коли…

Она молча отдала мрачному свою сумку. Подумала: «А и бог с ней! Чего там, кроме дрожжей и пеленок?..» Но, к ее удивлению и неуверенной радости, парень не шагнул с ее сумкой в сторону, во мрак, не исчез, а донес ее до автобуса, все места в котором уже были заняты.

Кое-кто там уже стоял, вцепившись в поручень и сверля злым взглядом затылки сидящих. Цепляться за поручень Наташа не могла — руки заняты сыном, поэтому решила остаться сзади, у огромного запасного колеса: здесь хоть и трясет сильнее, чем впереди, зато прислониться можно. Войдя в заднюю дверь автобуса следом за Наташей, мрачный оглядел сидящих и приказал длинноволосому пареньку, прокуренному насквозь и прыщавенькому, в ядовито-зеленых штанах, внизу обтрепанных и широких, будто колокола:

— Встань, ты!

— А чего? Чего? Протез у тебя, что ли? Скырлы-скырлы? — беспокойно заерзал длинноволосый, однако мрачный в мохнатом пиджаке глазами молча указал ему на Наташу с ребенком на руках, и прыщавенькому пришлось подчиниться.

— Спасибо, — сказала Наташа им обоим и села.

«Хорошо-то как, мягко…» — подумала она, стараясь унять противную дрожь в ногах.

Над ее головой буркнули:

— На здоровье.

Голосок у длинноволосого допризывника был так ядовит, столько в нем было ненависти, что Наташа даже поежилась. Мрачный поставил сумку у ее все еще подрагивающих ног, и Наташа, благодарно смутясь, обнаружила, что воротник его мохнатого, бедного пиджачка уже опущен, а сам он не такое уж пугало, как то показалось ей раньше, на узкой дорожке к автостанции и в электричке. Правду, видимо, говорят: не так страшен черт, как его малюют, а у страха глаза велики.

— Командуешь, а у нее, может, и не ребенок вовсе в кульке в этом, а, скажем, соль… — нахально, обиженно и вроде бы в шутку занудил длинноволосый, однако мрачный — ему было лет тридцать, а может, и тридцать пять — шутки не принял и сквозь зубы кратко процедил: