Переулки страха - страница 57

За хребтами мусорных гор я заметил несколько фигур, которые сновали то тут, то там, с интересом поглядывая на чужака, осмелившегося проникнуть на их территорию. Район этот более всего напоминал помойную Швейцарию, и, когда я шел вперед, извилистая тропка петляла вокруг вонючих холмов так, что осмотреться не было никакой возможности.

Вскоре я попал в некое поселение шифонье. Вокруг громоздились расползающиеся на глазах лачуги, какие встретишь разве что на Алленских болотах: грубые домишки с плетеными стенами, обмазанными глиной, а крышей служила наваленная поверх стен засохшая дрянь. Ясно, что никто в здравом уме и твердой памяти не совался в эти места, – впрочем, возможно, что, зарисуй эти трущобы какой-нибудь акварелист, поселочек помоечников оказался бы даже миленьким, но, конечно, для этого пришлось бы немало потрудиться над рисунком. Среди этих лачуг было одно… образование – потому что назвать это домом у меня язык не поворачивается, – и оно было самым странным из всего, что мне довелось повидать в жизни. Огромный старинный шкаф, вероятно, украшавший чей-то будуар во времена Карла VII или Генриха II, был превращен в жилище. Двойные двери были распахнуты, так что внутренние интерьеры были выставлены на всеобщее обозрение. Открытая половина гардероба размером четыре на шесть футов, судя по всему, служила гостиной, и в ней вокруг жаровни сидели, куря трубки, не менее шести ветеранов Первой республики в рваной и изношенной униформе. Все они, очевидно, принадлежали к городскому дну, их мутные глаза и отвисшие челюсти свидетельствовали о пристрастии к абсенту, а в глазах читалось то томное, страдальческое выражение, которое свойственно пьяницам в худшие их минуты, или суровая жесткость, которая маркирует неотвратимое похмелье, следующее за долгой пьянкой. Другая половина гардероба сохранила свой первоначальный вид – с шестью полками, правда урезанными на половину своей глубины, и на каждой из них ютилась постель из тряпья и соломы. Полдюжины мужей, достойных своего обиталища, с любопытством осматривали меня, когда я шел мимо, и, оглянувшись, я увидел, как они сгрудились вместе и шушукались. Скажу сразу, мне это не понравилось, поскольку место было весьма уединенным, а мужчины выглядели очень, просто очень неприятно. Однако я не испугался и последовал далее, углубляясь в свою Сахару. Тропинка виляла и юлила, и, описав несколько полукругов, как будто бы выполняя некое подобие «голландского шага» в мусорном фигурном катании, я запутался настолько, что и компас не мог бы мне помочь.

Пройдя еще немного и обогнув очередную помойную кучу, я увидел старого солдата в поношенной грязной куртке, восседающего на груде соломы.

«Ну привет, – сказал я себе. – Вся армия Первой республики здесь практически в полном составе».

Старик даже не взглянул на меня и продолжал с флегматичным видом смотреть себе под ноги. «Вот к чему приводят войны, – подумалось мне. – Все отпущенное ему любопытство он давно уже растратил».

Однако, обернувшись, я понял, что ошибся: любопытство вовсе не покинуло старого солдата, он не сводил с меня глаз – с крайне странным выражением лица. Я не мог не заметить, что он весьма смахивает на давешних шестерых обитателей шкафа. Когда наши глаза встретились, старик потупился, я пошел дальше – и единственная моя научная гипотеза состояла в том, что все они тут похожи.

Вскоре я столкнулся с еще одним ветераном – и наша встреча прошла по тому же сценарию, что и предыдущая. Он не обращал на меня внимания, пока я проходил мимо.

Начинало смеркаться, и я подумывал, что пора бы завершать прогулку. Но, когда я повернул назад, сразу несколько цепочек следов тянулись в разные стороны, и определить, какая из них моя и где выход, я не сумел. В замешательстве я попытался отыскать хоть кого-нибудь, чтобы спросить дорогу, но не тут-то было. Помойка была пустынна. Делать нечего, я решил поискать хоть кого-нибудь из здешних жителей – главное, чтобы не одного из этих солдат.

Мне повезло, и вскоре я увидел одну-единственную хижину, которую определенно уже встречал, хотя это и нельзя было назвать жилищем – жить в ней было нельзя, просто навес, открытый всем ветрам. Исходя из наиболее распространенных занятий туземцев, я решил, что это некий пункт для сортировки собранной дряни. Под навесом сидела старуха, скрюченная и морщинистая, я подошел к ней и спросил дорогу.