Переулки страха - страница 60

– И вам совсем не было страшно? – спросил я.

– Страшно? – засмеялась старуха. – Чтобы я да испугалась? Вон у Пьера спросите. Тогда я была молода, и мне, конечно, было не по себе, когда мы шли по сточным каналам в свете факелов, а по стенам копошились тысячи этих тварей и сверкали глазами. Ну я-то шла впереди мужиков – уж я такая. Никогда не уступала мужикам. Все, что мне надо, – это шанс и возможность. А крысы-то его слопали, ни следа не осталось, только косточки, и никто об этом бы и не узнал, он ведь даже пикнуть не успел.

Тут старуха захихикала – и ничего страшнее этого смеха я в жизни своей не слышал. Одна великая поэтесса так описывала свою поющую героиню: «О! Видеть или же слышать ее голос – неизвестно мне, что было бы божественнее». Про старуху эту я могу сказать примерно то же самое, с одной поправкой: о божественности и речи не было, потому что трудно сказать, что было инфернальнее – ее резкий, злой, довольный смех или хитрая ухмылка и отвратительное квадратное отверстие рта, как у античной маски, с редкими желтыми зубами, торчащими из бесформенных десен. Ее смех, эта ухмылка и довольное хихиканье сказали мне с ужасающей ясностью, что участь моя решена, смерть неизбежна и убийцы только и ждут подходящего момента. Я словно бы читал между строк в ее жутком рассказе инструкцию для сообщников. «Не торопитесь, – как бы говорила она, – не высовывайтесь. Первый удар за мной. Ваше дело – предоставить мне оружие, а уж я своей возможности не упущу! Никуда молодчик не денется! Не вспугните его – догадается еще. И пикнуть не успеет – а уж крысы поработают на славу». Темнота сгущалась, наступала ночь. Я снова огляделся – все было как раньше. Окровавленный топор, груды всякой дряни, крысы и глаза в щелях на полу.

Пьер набил наконец трубку, раскурил ее и попыхивал. Старуха проворковала:

– Божечки, темно-то как, Пьер, будь умничкой, зажги-ка лампу.

Пьер коснулся зажженной спичкой фитиля лампы с отражателем, висевшей сбоку у входа, и свет залил все кругом. Ясно, что эта яркая лампа служила для того, чтобы по ночам сортировать свою добычу.

– Да не лампу, дурачина, не лампу, а фонарь! – крикнула старуха. Пьер тут же задул огонек и со словами «Ладно, мам, поищу, где он там» метнулся куда-то в дальний угол. Старуха затянула в темноте:

– Не лампу, а фонарь! Фонарь – вот это для нас, бедных, самое милое дело. Фонарь нам по карману, фонарь – друг революции, старый фонарь – вот помощник шифонье. Он наша последняя надежда, когда все прочее отказало.

Едва она договорила, раздался скрип, как будто по крыше что-то упорно волокли.

Мне опять показалось, что ее слова были предназначены не мне. Я понял, к чему было это восхваление фонаря: если что-то пойдет не так, один из них заберется на крышу, набросит на жертву петлю и придушит ее хорошенько. Я выглянул наружу и увидел свисающую веревку, четко обрисованную на фоне неба. Теперь мое положение действительно становилось фатальным.

Вскоре Пьер отыскал фонарь. Я вглядывался в старуху сквозь тьму. Пьер зажег огонь, и я заметил, как старуха молниеносно подхватила с пола невесть как оказавшийся там длинный нож, а может, кинжал – и мигом спрятала в складках платья… Лезвие было острым, отточенным, настоящий мясницкий нож.

Зажгли фонарь.

– Тащи его сюда, Пьер, – велела старуха. – И поставь в дверях, чтобы все было видно. Глянь-ка, красота какая – наш дружочек фонарь защищает нас от тьмы, какой же он хороший!

Да, для нее и того, что она задумала, фонарь был хорош. Я был весь как на ладони, а старуха и Пьер оставались в глубоком сумраке. Я почувствовал, что скоро придется перейти к активным действиям, но при этом уже знал: сигнал подаст старая ведьма, а потому и наблюдал именно за ней.

Оружия у меня не было, но я уже примерно сообразил, как мне быть. Схвачу топор, стоящий в углу, и буду прорываться. Ну, по крайней мере, дорого продам свою жизнь. Я быстро обернулся, чтобы точно знать, где стоит топор, и сразу же завладеть им, поскольку второго шанса, ясное дело, мне никто не предоставит.

Боже правый, топора не было! Я похолодел, поняв, что тут мне, очевидно, и конец, но горше всего была мысль, что моя смерть разобьет сердце Алисы. Либо же она решит, что я обманул ее и подло бросил, и каждый, кто любил, понимает, насколько мучительно оказаться таким без вины виноватым, либо же она будет хранить верность мертвецу – и тогда ее жизнь будет сломана, а душа постепенно иссохнет и озлобится. Но мысль о подобных перспективах меня подкрепила и дала силы спокойно выдерживать зловещие переглядывания заговорщиков.