Перо жар-птицы - страница 23
— По одной… то есть — одну… — настаивает Лаврентий.
— Лавр!
Потерпев фиаско, он возвращается к моей особе, а Елизавета Константиновна разливает кофе.
— Любопытнейшая тема у него, Павел Иванович. Не преувеличивая, скажу вам — это может быть скачком вперед, переворотом в нашем деле. — И жест в мою сторону: — Не скромничайте, пожалуйста.
— Только так, только так, — кивает Лукашевич, доедая свой фри-фри по-марсельски. — У нас, ученых, нельзя иначе, молодой человек. Вперед и вперед. На новые высоты…
Он говорит благостно, с убежденностью первопроходца, этакого Колумба среди безбрежного океана науки, выстрадавшего свое открытие в мучительных поисках, долгими бессонными ночами.
— Вот осмелюсь о себе… — продолжает он. — В девятьсот одиннадцатом году я защищал ученую степень магистра. Темой была старинная картина «Казак Мамай», помните конечно. — И, ударившись в воспоминания, начинает размазывать: — Мамай сидит под деревом, голый по пояс, в руках сорочка, а рядом бродит конь. Седло, шапка на земле…
Лаврентий понимающе покачивает головой. О Елизавете Константиновне и говорить нечего, у нее деликатных манер хоть отбавляй. Недаром она нет-нет и ввернет вам о своем дворянском происхождении. С некоторых пор дворянством у нас принято хвалиться как склерозом.
— Седло на земле, сорочка… — вспоминает Павел Иванович. — До меня все считали, что Мамай сорочку штопает, а я доказал в диссертации, что вшей бьет. Только к новым вершинам, молодой человек.
Елизавета Константиновна несколько шокирована этими вшами, к тому же упомянутыми за столом. Мило улыбаясь, она смотрит на часы:
— Бог мой! Заслушалась вас, Павел Иванович, и обо всем забыла. Ведь у меня кокарбоксилаза через двадцать минут, а потом час лежать. Знаете, Лаврик, вы хотели поговорить с Евгением Васильевичем. Не так ли? Вот и ступайте. Двадцать минут вам хватит? А я займу Павла Ивановича, — и снова та же улыбка. — Если вы не против, поскучаем вместе. Еще кофе?
В знак согласия Лукашевич протягивает чашку.
Несмотря на свои могучие, цветущие формы, Елизавета Константиновна — вместилище разных болезней, возможных и невозможных, так сказать — бездонный кладезь всяческой хвори. Чего, чего там нет! Первым делом — сердечная недостаточность. Далее — аритмия, и не какая-нибудь простая, а мерцательная. К тому же нарушение обмена веществ, невроз, спондилез, артроз (слова-то какие!). И, само собой разумеется, печень. Здесь, это каждый понимает, без Карловых Вар никуда не денешься. Всего не сочтешь. «Ох, внешность так обманчива, — грустно замечает она. — Это уж я знаю, как никто». Как никто, знает она толк и в спасительных средствах, наших и привозных. По этой части кого хотите за пояс заткнет, даже отца нашей фармакологии Николая Павловича Кравкова.
— Что ж, это дело, — поднимается Лаврентий.
Мы идем в кабинет.
По ковру над тахтой сползает чучело крокодила. Тут же — двустволка — настоящий бельгийский «Лепаж», рога оленя, голова дикого кабана. Как в фешенебельном охотничьем бунгало где-нибудь в Кении или Судане. Гантели в углу, а в полированных стеллажах, — книги, книги… В одном — медицинская энциклопедия, Брокгауз и Ефрон, Большая Советская, в других — парадным строем — Лесков, Бальзак, оба Манна — Томас и Генрих. Среди развешанных по стенам оригиналов Светлицкого, Васильковского, Грабаря на самом главном месте — Елизавета Константиновна, маслом.
— Я пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — говорит метр. — Шучу, шучу. Садитесь, сделайте милость. — И начинает рыться в бумагах, разбросанных по столу.
— Где же… Куда оно девалось? Лизонька! — кричит он в гостиную, — вы не помните, куда я сунул!
— Поищите на секретере, — отзывается Елизавета Константиновна.
— Да черт его… весь перерыл. Ну, вот же оно… — и достает с подоконника фирменный конверт со штампом. — Взгляните, пожалуйста.
Передо мной письмо из «Медицинской газеты». Лаврентия убедительно просят сочинить статью о наших трудах и свершениях — два подвала. Выслать к пятнадцатому.
В дверях вырастает Елизавета Константиновна.
— Нашли? — И, увидев у нас письмо, возвращается к Лукашевичу.