Перпендикулярный мир - страница 14

— Вон воровка, — поддакивает второй, каким-то нарочито потешным тоном, — еле отстояли… Можешь, для науки, пару раз съездить ей по сусалам. Мы разрешаем.

— Ты кто? — спрашивает, приглядываясь ко мне, первый. — Что-то я тебя не помню.

— Дед пыхто… — говорю я, и смотрю в его прищуренные глаза.

Лицо того еще более добреет, прямо папашка какой-то, а не случайный встречный.

— Неправильно говоришь, — роняет он тихо. — Как бы не пожалел… Даст бог, еще встретимся…

И они, оба эти мужика, не торопясь уходят.

Но перед тем, как уйти, оборачиваются к лежащей на земле воровке, и говорят:

— Ты подумай, вдруг да передумаешь…

После этого уходят уже окончательно. Прогуливаются дальше по берегу, — все время видно, как они идут по нему, все уменьшаясь и уменьшаясь.

Я собираю вещи в кучку и начинаю одеваться.

Еще не закончился день, но настроение, только недавно бывшее настроением резвящегося дитятки, уже ни к черту… Натянув джинсы, выбираю ближайшую тень, откидываюсь на песок, — и закрываю глаза.

Хочется немного вздремнуть. Несмотря на жару… Но не могу, лежу с закрытыми глазами, — и не могу. То ли от жары, то ли от того, что кто-то все время всхлипывает рядом.

— Перестаньте вы плакать, — говорю я, — сколько можно…

Всхлипы становятся потише, но отнюдь не прекращаются.

Я лежу какое-то время, силясь заснуть, — но не могу. Вот тебе и пляжный отдых.

— Вы, на самом деле, кто? — слышу я близкий голос. Неожиданно молодой. Но замученный слезами. — Я тоже вас никогда не видела.

Просыпаюсь. Встаю. Оборачиваюсь.

— Дед пыхто, — говорю я…

Девчонке, а не тетке. Потому что, то, что я сначала посчитал за деревенскую тетку, оказалось девчонкой лет шестнадцати, довольно худенькой, но в телогрейке на летнем платье. На шее у нее под распахнутой телогрейкой виднелся красный пионерский галстук, какие носили школьники во времена застоя.

Но застой уже тысячу лет, как испарился.

— Пионерка? — спрашиваю я.

Она отрицательно качает головой, почти неслышно продолжая рыдать.

— Школьница? — спрашиваю я.

— Студентка, — говорит она, не прекращая рыдания.

— Они тебя обидели?

— Еще нет, — отвечает она. И начинает рыдать уже во весь голос, так что вся ее телогрейка не по сезону, ходит ходуном.

— Так какого черта, — устало говорю я.

— Я, — может быть, трусиха, — всхлипывает она. — Я всего боюсь.

— Меня боишься?

— Да, — всхлипывает она.

— Очень?

— Не очень, — всхлипывает погромче.

— Что ты здесь делаешь?

— Я — пионерская вожатая, — рыдает она, — пионеры уехала, а я осталась.

— И ты бы ехала домой, к папе с мамой.

— У меня нет папы и мамы, — громче зарыдала она.

— Но откуда-то ты приехала?

— Я приехала из общежития. Но оно до конца августа закры-ы-ы-то.

— Кого ты больше боишься, смертяков или меня?

Она взглянула на меня, чтобы сравнить, — тут я заревел на нее львом. Только мой лев, заревев, сказал ей: гав-гав!..

— Бросьте, — сказала она, перестав плакать, — что я вам, маленькая…

Через минуту ни одной слезинки не было на ее лице. Ничто не напоминало, что она только что так безутешно страдала. У нее было свежее, какое-то утреннее лицо девочки, только недавно, только вот-вот ставшей девушкой, и еще не имевшей ни единой причины даже для того, чтобы хоть раз всплакнуть… Потому что, вокруг была — большая, интересная, принадлежащая только ей одной замечательная жизнь.

Она сняла телогрейку, бросила на песок рядом со мной, и уселась на нее сверху.

— Я — Гера, — сказала она.

— Гера, это, по-моему, самая главная древнегреческая богиня.

— Да? — удивилась она. — Меня так в детском доме назвали.

— Ты из детского дома?.. Тогда ты, вроде, должна быть крепкой и ничего не бояться.

— А я, может, боюсь. Что, нельзя?.. Как зовут вас?

— Дядя Миша.

— Дядя? — переспросила она, с едва заметной улыбкой.

Такой, наверное, как у Джоконды. Была. Еле заметная… Я даже окончательно проснулся.

— Те мужики, кто?

— Из охраны местного батьки. У него дача недалеко… Так они ходят по берегу туда-сюда, и его охраняют.

— Ты и их боишься?

— Боюсь, — сказала Гера каким-то изменившимся тоном.

Я взглянул на нее — и увидел страх в только что безмятежных глазах. Никакой едва заметной улыбки я не увидел.