Перстень для Гелены. Рассказы о любви [СИ] - страница 6

На рассвете приказ епископом дан,

И слуги торопятся в порт,

И уже через час ни один капитан

Не посмеет нас взять на борт.

(Башня Рован)

И белые письма, как голуби, будут биться в твое окно…

Первая суббота июля 14… года выдалась на удивление жаркой. Солнце почти укатилось за остроконечные крыши маленького приморского городка, но жестяная кровля над камерами на верху тюремной башни накалилась так, что под ней невозможно было дышать. Не Пломба[13], конечно, но что-то вроде. И оттого тюремщик, одержимый всеми недугами приближающейся старости, а кроме того, переевший и принявший на грудь не один жбан пива, клевал носом, и думать не думая стеречь своего, как он выражался, «постояльца». Тем более что последнему, еще месяц назад почтенному негоцианту и видному мужчине Юргену Гессе, а ныне осужденному еретику, оставалось жить одну ночь. И мало ли, что он, этот Юрген, кричал в запале, будто сбежит из тюрьмы. Разве что у него отрастут крылья, как у нетопырей или той совы, что поселилась на чердаке и лопает тюремных мышей и крыс. Или он уплощится так, что сумеет пролезть в окошко — оно без решетки, конечно, так насквозь и руку-то просунуть трудновато… А потом еще нужно спустится с шестидесятифутовой высоты… Связав веревку из простыней? Будто узникам положены те простыни! Тюремщик ухмыльнулся сквозь дрему. Или парень вымолит у дьявола, своего хозяина, пилку, чтобы перепилить сначала кандалы, а потом засов? Мысль была неуютная, тюремщик поежился и, нащупав ключи у пояса, вздохнул облегченно. Долго смертнику придется в таком случае мучаться, за ночь не управится, пожалуй. Кроме засовов и навесных замков есть еще и решетки, и стража на каждом ярусе и у выхода. А еще холодное железо противится колдовству.

Словом, ерунда все это. «Постояльцы» перед казнью или молятся, или впадают в прострацию, или буйствуют, но за всю тюремщика долгую жизнь из башни не сбежал ни один. Этот Юрген так вовсе помешался, променял последний обильный ужин — поросенка с хреном и бутыль недурного мозельского — на кисть и плошку вапы, которая, признаться, тюремщику ничего не стоила. Пришел да и одолжился у соседского мазилы[14] без возврата… И зачем господину, гм, Гессе эта краска? Малевать на стене свой предсмертный портрет? Или писать прощальное письмо? Тюремщик, случалось, читал такие, выцарапанные на стене, намазюканные куском известки, а то и собственной кровью. Иногда и впрямь всплакнешь, вдумавшись. Самые-самые он просил мальчишку, тюремного писца, заносить в особенную книжицу, и не даром, между прочим.

Не будь столь одолеваем ленью да загляни в дверной глазок, тюремщик и впрямь бы вообразил, что смертник сошел с ума. Вместо чтобы рыдать или молиться, господин Гессе, гремя кандалами и волоча за собой звякающую цепь, очистил часть пола от мышиного помета, гнилой соломы и прочего мусора. И теперь рисовал на нем торопливыми — чтобы успеть до захода солнца, пока еще что-то видно, — но четкими линиями парусник. Рисовал с немалым знанием дела, и как живая, под кистью возникала крутобокая северная карака: взятые на гитовы[15] прямоугольные паруса на фок и грот-мачтах и латинский[16] на наклонной бизани.

Густая сеть такелажа с утолщениями-блоками…

Корзинки — «вороньи гнезда» — для впередсмотрящих на клотиках[17] первых двух мачт…

Длинные вымпела…

Два якоря по бортам и третий на бушприте, служащий для торможения и разворота при швартовке…

Полубак, поднимавшийся вдоль форштевня и украшенный статуей-галеоном…

…Известный всей Европе гномон[18] на ратуше после захода сделался бесполезным, но колокола на колокольнях многочисленных церквей исправно отбили сперва девять, потом четверть десятого… Все земные звуки сделались далеки и приглушенны, и только отчетливо слышалось щебетанье ласточек, режущих острыми крыльями вечернее небо. Заключенный ждал, обмирая, чувствуя, как с каждым ударом колокола истончается надежда.

Вот уже десять…

Вот половина одиннадцатого…

Юрген пожалел, что даже масляной плошки не имеет, чтобы взглянуть: вдруг крыса, пробегая, стерла или размазала рисунок. А когда камеру под крышей осветило призрачное сияние, узник подумал, было, что это всходит луна. Только света оказалось слишком много, чтобы пробиться в узкое окно. Юрген потер глаза. Зеленоватое призрачное сияние всплыло из пола, залило стены, добралось до стропил и изнанки шатровой крыши. Тени перечеркнули пространство, которое сделалось четко видимым, но колеблющимся и неприятным. А потом узник с удивившей себя же прытью метнулся в сторону от острого клотика, вспоровшего пол.