Пёсий остров - страница 62

Вилли, которая пытается скрыться на мужских костылях, с трудом понимает, что за ощущения сменяют друг друга в глубине ее живота. Обычно там живет только привычный металлический ужас, сменяющийся краткой вспышкой возбуждения, когда кого-нибудь убиваешь. Но теперь там появилось что-то новое, и оно сопротивляется ее попыткам задушить его.

Она видит мачты как минимум дюжины судов в районе причала, протыкающие небо в какой-то сотне ярдов от нее. Даже невзирая на костыли, она смогла бы поулыбаться, попасть на борт почти любого из них и к закату исчезнуть из этих краев. Ну давай же, тупая дура, уговаривает она себя, в то время как голоса, возносящиеся над деревьями, заманивают ее зайти в Первую Церковь Христа-Искупителя.

И так самый тихий и надежный матрос контрабандистского судна «Гдыня», его штатный ангел смерти, оказывается в исповедальной будке. Она пытается устроиться поудобнее, чтобы хватило места и костылям, и сомнениям. Светлые ангелы полностью захватывают ее, их голоса так близки и так настойчиво поют ей о прощении, в которое она никогда не верила. Это гимн «Иерусалим», и Вилли различает фразу про стрелы страсти. Голоса снова возносятся, и внутри Вилли поднимается чувство, с которым она не может совладать. Пронизывающий, охватывающий целиком жар, от которого тело становится тяжелым. Если бы Вилли умела распознавать это чувство, то поняла бы, что это — раскаяние. Гимн заканчивается, зависнув в воздухе пылью. Она выглядывает из будки и смотрит, как церковный хор смеется и снимает облачения перед обедом. Вилли уже собирается выйти из будки, когда замечает лицо по ту сторону металлической решетки.

— Добрый день, — рокочет немного сонный мужской голос.

Черт! И что теперь делать? Вилли бросает еще один взгляд за зеленую бархатную шторку и видит по ту сторону две пары начищенных полицейских ботинок. Я между молотом и наковальней, думает она.

— Благословите, святой отец, ибо я согрешила, — нерешительно шепчет она, и ей становится неловко от этих слов. И все же она намерена для разнообразия говорить правду. — С моей последней исповеди прошло двадцать лет.

— А сколько вам сейчас? — спрашивает священник, и Вилли по голосу узнает того огромного чернокожего мужчину, который нашел ее на берегу.

— Двадцать, — негромко отвечает Вилли. Полицейские ботинки продолжают стоять за шторкой, целясь носками в разные стороны. Может быть, их владельцы ждут своей очереди в конфессионал. А может быть, они ждут ее.

— Ясно, — улыбается священник, подавляя смешок. — И как же я могу вам помочь?

Вилли не знает, что Томас Мэриголд, отчасти священник и в полной мере фанат серфинга, приходил к ней в больницу трижды, когда она еще лежала без сознания. Он искренне беспокоился за незнакомку.

— Это… вы простите, но это ошибка, — говорит она. — Простите.

Но ботинки продолжают ходить туда-сюда неподалеку, обещая вытянуть из нее откровения куда похуже. Так что Вилли остается на месте, положив на живот руки, чтобы как-то унять новое чувство.

— Как нога? — спрашивает Томас, отлично понимая, с кем разговаривает.

— Болит, — признается Вилли. — Но ничего, заживет. На мне всегда все заживает.

Это ее первая на сегодня ложь. Из своего надежного укрытия Томас наблюдает, как полицейские уходят, раздав денег беднякам.

— Они ушли, — негромко произносит он сквозь решетку, без тени обвинения. — Можете идти, если хотите.

— Вы что, пытаетесь от меня избавиться? — по-детски обиженно спрашивает Вилли.

— Можем поговорить. О чем угодно, — предлагает он и замечает, что ее дыхание снова становится спокойным. Это все равно что укрощать дикое животное через прутья клетки, думает он. — Вам кто-нибудь поможет добраться до дома? Какие-нибудь друзья?

Дом. Это слово пробуждает что-то живое, и плотину наконец прорывает. Прошлое оказывается совсем рядом, Вилли даже чувствует запах материнских сигарет в коридоре, плохо замаскированный ванильными свечками. Без всякой причины — во всяком случае, без причины, понятной самой Вилли, — она начинает говорить и внезапно осознает, что рассказывает историю своей жизни. Которая началась в баре в Окленде, штат Калифорния, где ей исполнилось четырнадцать лет. Воспоминание обретает фактуру и объем, и Вилли говорит, не задумываясь о том, чем эта жизнь может теперь закончиться.