Песнь в мире тишины (Рассказы) - страница 20
Лалли нравилось слушать, когда он так говорил, и слава богу: ведь Рептон был весьма склонен к подобным рассуждениям. В глубине души Лалли была убеждена, что Рептону вполне доступна великая, почти непостижимая мудрость.
— Дело не в гордости, дело в том, что жизнь, во всяком случае — моя жизнь, подчинена определенным правилам, и допустить этого я не могу. Я бы этого не вынес, я бы покоя не знал. Не могу тебе этого объяснить, Лалли, ты просто должна мне поверить. — Хоть в голове его и было пусто, но было гордо поднято чело.
Он говорил быстро и закончил почти со злостью:
— Если б у меня были деньги! Не для себя. Я-то могу вынести все, все, что угодно. Так уже бывало раньше, и я выдержу это еще не раз, я уверен. Но я обязан подумать о тебе.
Это было совершенно невыносимо. Лалли вскочила, подошла к Рептону и остановилась перед ним.
— Ну, почему ты такой глупый? Я сама могу подумать о себе, и сама о себе позабочусь. Я тебе не жена. Ты гордый, но не могу же я из-за этого умирать с голоду. Я тоже гордая. Я тебе в тягость. Раз ты не даешь мне работать, пока мы живем вместе, то я уйду от тебя и буду зарабатывать сама.
— Уйдешь! Бросишь меня в такой момент, когда все так скверно? — На его бледном лице промелькнуло смятение. — Ну и прекрасно, уходи, уходи, пожалуйста! — Но тут же, растроганный и опечаленный, он взял ее руки в свои и принялся ласкать их. — Не глупи, Лалли, это временные осложнения. Я знавал худшие времена, и они никогда не продолжались долго, всегда что-нибудь да подворачивалось, всегда. Во всем есть доброе и злое начало, но добро всегда побеждает, вот увидишь.
— А я не хочу ждать, когда оно победит. Я в него не верю, никогда его не видела, никогда не чувствовала, мне от него нет никакого проку. Я могла бы пойти и украсть, могла бы пойти на панель, сделать любую гадость — мне все равно. Но что хорошего в добре, если от него нет никакого толка?
— Постой, постой, — задохнулся Рептон. — А какой толк в зле, если от него не делается лучше?
— Я в том смысле… — начала Лалли.
— В том, что ты говоришь, нет никакого смысла.
— Я в том смысле, что, когда нет выбора, нечего тратить время на разговоры о морали и о гордости, это глупо. Ах, милый! — Она опустилась на пол и прижалась к его груди. — Я не о тебе, ты для меня все. Потому-то меня и злит, что с тобой так обращаются, злит, что ты получаешь удар за ударом, что нет никаких улучшений. И так будет всегда. Теперь я понимаю, что ничего не изменится, и это ужасает меня.
— Ну, ну, — он поцеловал ее и стал успокаивать: она была его возлюбленная. — Когда нам плохо, наше воображение окрашивается в цвет наших злоключений, несчастий и неудач. На меня иногда находит странное предчувствие, что когда-нибудь меня повесят. Да, да, не знаю, за что, ну в самом деле, за что меня могли бы повесить? А в другие дни что-то подсказывает мне, что я стану, знаешь, кем? Премьер-министром! Да, это все — явления необъяснимые. Я даже знаю, что должен буду делать, у меня свои планы, я даже составил список министров своего кабинета. Вот как бывает!
Но Лалли твердо решила уехать от него, она оставит его на время и заработает себе на жизнь. А когда дела пойдут на лад, она вернется. Так она ему и сказала. У нее есть друзья, которые обещали подыскать ей какую-нибудь работу.
— Но что ты собираешься делать, Лалли? Я…
— Уеду в Глазго, — ответила она.
«В Глазго? — Он кое-что слышал об этом Глазго! — Боже милостивый!»
— У меня там есть знакомые, — спокойно продолжала девушка. Она поднялась и присела на ручку кресла. — На прошлой неделе я им написала. Они найдут мне работу в любую минуту, и я смогу поселиться у них. Они меня зовут, даже прислали денег на дорогу. Мне кажется, я должна ехать.
— Значит, ты меня не любишь, — сказал он.
Лалли поцеловала его.
— Нет, ты любишь? Скажи!
— Ну да, милый, — сказала Лалли, — конечно.
Ему стало не по себе; он обиженно отстранил ее. Куда же умчалась их бурная, страстная любовь? Она внимательно вглядывалась в него, потом ласково произнесла:
— Любимый, не грусти, не принимай это так близко к сердцу. Да я для тебя луну с неба достану.