Петкана - страница 18
Наконец и она закончила молиться и направилась к выходу из храма. Я пошел следом и, опередив ее на шаг, обернулся к ней лицом и с легким поклоном протянул ей мою розу. В тот миг я чувствовал, как мурашки ползут у меня по всему телу. Я боялся вздохнуть — сердце же готово было выпрыгнуть из груди!
Да, я дрожал! Дрожал впервые в жизни. Я, перед которым женщины падали ниц, как она пред Господом! Я, из-за которого вцепились друг другу в волосы сестры императора Романа, а потом еще долго строили взаимные козни (каждая из них готова была отравить соперницу), пока сноха Феофано не упрятала их в монастырь! Я, виновник тайных вздохов самой царицы Феофано! И вот я — дрожал, а она — была совершенно спокойна. Приняла мой дар без малейшего кокетства. Необычайно просто и естественно. Поблагодарив меня лишь легкой улыбкой. И пока я стремился подобрать хоть какие-то слова из прежнего запаса своих смелых и остроумных речей, оглянулась назад, как будто искала что-то, а затем, сделав несколько шагов, сотворила крестное знамение перед иконой и положила розу на нее. После чего вышла из храма, не удостоив меня даже взглядом.
«Бог — опасный соперник!» — сказала мне как-то моя мать.
Мать моя была благородная и знатная госпожа. Все еще необыкновенно красивая. Я ее обожал беспредельно. И она меня тоже. «Не будь я женщиной, я была бы как ты!» — не раз говорила она. Всегда соглашалась со всем, что я делал. Всегда и во всем понимала и поддерживала меня.
И вот я в первый раз услышал от нее то, что шло вразрез с моими желаниями.
«Я очень беспокоюсь за тебя, — промолвила она, словно прочитав мои мысли, — боюсь, как бы ты не повторил мою судьбу». И замолчала. Лишь взгляд ее, полный печальной ласки, задержался невольно на роскошном молитвеннике, украшенном слоновой костью.
Я понял, что она хотела сказать этим взглядом. Я уже начал догадываться о тайне ее юности. И почему она не пропускает ни одного богослужения с участием Патриарха Полиевкта. Но даже это позднее признание моей любимой матери не могло отвратить меня от моей страсти. Ибо человек готов слушать лишь то, чего желает его душа.
«Взгляни на императора Никифора! — не сдавался я. — Ты же помнишь, когда у него умерли жена и единственный сын, он дал завет жить строго и целомудренно. Он так и жил сперва. Даже не смотрел на женщин. Не вкушал мяса. Спал на голых камнях, словно святой подвижник, облачившись в рубаху, сшитую из рубища инока Малеиноса, своего дяди, прославившегося праведной жизнью. Монахи и отшельники были его любимыми собеседниками. Он даже собирался вместе с Афанасием на Святую Гору, чтобы принять там постриг, как только будет устроена первая обитель. А теперь Никифор носит пурпур и пьет вино. Отправил Афанасия одного украшать Великую лавру, а сам ползает на коленях у дверей гинекея, ожидая, как великой милости, ласк Феофано».
«Не все таковы! — отвечала мне мать. — У каждого вера имеет свои истоки. Кто-то молится Богу из страха. Кто-то — чтобы вернуть прежнюю веру. Но есть и такие — их немного, — кто молится из одной лишь чистой любви к Богу. Ты, похоже, встретил именно такую. И потому на душе моей неспокойно».
Но и эти доводы не поколебали меня. Для любящего сердца разум часто самый заклятый враг. А я любил Параскеву. Очень любил.
Однажды, во время проповеди (речь шла, кажется, о грехе и покаянии), я улучил момент и шепнул ей: «Я люблю тебя!» Я произнес эти слова единым духом, ошеломленный собственной смелостью, благодаря судьбу за то, что мне выпало счастье оказаться в тот день так близко от нее. Сердце мое, как и в первый раз, колотилось как бешеное. Она же улыбнулась и ответила: «И я тебя люблю. И буду молиться за тебя».
То были слова, убивающие всякую надежду. Она произнесла это свое «И я тебя люблю» тем же тоном, с той же кротостью и благим участием, с каким повторяет подобные фразы ее духовник, старец Симеон из Студийского монастыря.
Она будет молиться обо мне! Услышь ее кто из моих друзей, у всего Царьграда был бы хороший повод посмеяться. Впрочем, все и так были наслышаны о моих безумствах. По правде сказать, не я один обратил на нее внимание. Но у других это длилось недолго. И только я нарек всю свою жизнь ее именем. И готов был на худшие безумства.