Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - страница 17
— Мы все возлагаем на Бизони большие надежды, — важно заметил профессор Бродский.
— Да я знаю, — сказал Чайковский, снова присаживаясь к столу, — музыкальная Германия разделена на два больших лагеря: с одной стороны — Вагнер, с другой — Брамс. Ну, если мне придется выбирать из этих двоих, то я выберу Моцарта.
Все рассмеялись, и напряжение, которое за последние минуты овладело всеми присутствующими, вдруг рассеялось.
— Я все равно хочу, чтобы ты с Брамсом лично познакомился, — сказав Бродский. — Может быть, ты под впечатлением личной встречи изменишь свое мнение о его произведениях. Он завтра у нас играет. Ты не хочешь доставить мне радость и присоединиться к нам?
— Это большая честь — познакомиться с такой известной и горячо оспариваемой личностью, — торопливо уверил его Чайковский. — Большое спасибо. Разумеется, я с удовольствием приду.
Госпожа Бродская с его согласия налила ему вторую рюмку водки. Артур Фридхайм справлялся о различных знакомых в России. Потом стали рассказывать анекдоты о Римском-Корсакове и Цезаре Кюи, о виртуозах, музыкальных критиках и певцах.
Четверо русских даже не заметили, что уже давно ведут беседу на родном языке. Музыкальный критик Краузе сначала сидел с обиженным видом, а потом завел беседу с дамами на тему Лейпцигского оперного театра. Обе группы, как русскоговорящая, так и немецкоговорящая, периодически разражались взрывами хохота. Кто-то из присутствующих заметил, что уже почти полночь, и все были чрезвычайно удивлены. Когда в тесной прихожей гости помогали друг другу надевать пальто, Петр Ильич пригласил молодого Зилоти на следующий день зайти к нему на обед. Друга Бродского он расцеловал в обе щеки, а дам, лица которых пылали от алкоголя, он неловко осыпал безмерными комплиментами.
— Пожалуйста, не уходите! — уговаривал Петр Ильич молодого Зилоти, когда тот, спустя час после обеда, собрался прощаться. — Побудьте еще чуть-чуть! Мне очень страшно оставаться здесь одному…
Они сидели за чашечкой кофе в вестибюле гостиницы, сверкающем поддельным мрамором, позолоченной лепкой и прочим аляповатым убранством. Рядом со столиком, за которым они расположились, прямо из желтой с черным колонны из поддельного мрамора вырастал огромный белый гипсовый ангел. Из-под копны кучерявых волос ангела виднелся низкий лоб и раздутые полушария щек: грубыми руками он подносил к губам изрядного размера музыкальный инструмент, то ли гигантских размеров флейту, то ли армейскую трубу. Инструмент этот угрожающе возвышался над головами обоих музыкантов.
— Здесь, правда, так отвратительно, — сказал Чайковский, боязливо оглядываясь на грозного херувима. — Если вы не против составить мне компанию, мы могли бы подняться в мой номер…
Молодой Зилоти кивнул, и на безукоризненном лице его появилась серьезная и вежливая улыбка. Петр Ильич раскраснелся от многочисленных блюд и напитков из бесконечного меню гостиничного ресторана, а лоб и щеки Зилоти по-прежнему были цвета слоновой кости, и черные брови его казались выведенными тушью на бледном лице.
— Вы извините, голубчик, что я вас так долго задерживаю, — торопливо заговорил Петр Ильич, — но мои нервы в таком плачевном состоянии, что одному оставаться мне просто мучительно. Я все-таки слишком много на себя взял. Я страшно боюсь концерта в Лейпцигском концертном зале. Я в первый раз дирижирую за рубежом. Я все провалю, я точно это знаю…
— Я рад, что могу побыть с вами, — ответил молодой Зилоти своим вибрирующим, очень чистым, но не особенно одухотворенным голосом. «Какой он чужой! — подумал Петр Ильич, и это открытие так его поразило, что он несколько секунд был не в состоянии пошевелиться. — Он же так недосягаемо далек. О чем он думает? О себе и о своей молодой славе? Досадно, что невозможно даже представить себе, о чем думают другие. А ведь этого чуждо улыбающегося и чуждо говорящего незнакомца я знаю уже так давно, он же был моим учеником, я как сейчас вижу перед собой его внимательное детское лицо, когда он сидел рядом со мной за роялем…»
— Как тебе нравится быть знаменитым? — спросил Чайковский, глядя своими мягкими, задумчивыми, синими глазами на молодого человека, который когда-то был его учеником. — Тебе это по вкусу?