Пиар добра или как просрать всё - страница 29

Кроме того, человеку в состоянии геройства наутро после его прекращения всегда плохо, потому что голова болит, тошнит, стыдно перед Светкой и давит осознание случившегося. А герою наутро – так же, как с вечера, так же, как всегда: тошнит, но не от выпитого, а от мыслей, голова болит, тоже от мыслей. Что скажет Светка – по хуй, тем более что, кто такая Светка - вообще неизвестно, и давит не осознание случившегося, а осознание того, что так будет всегда. Всегда будет Светка, всегда будет утро, всегда будет ночь. Да что ж такое, опять эта Светка, откуда она берется, просто проклятие какое-то! Сдохни, Светка, сдохни как образ!

В тот вечер, у мамы на квартире, когда все стали синячить, все стали петь и танцевать. Я помню, что очень радовался за них – что они смогли сбросить свои хоккейные маски, и что они так поют и танцуют.

Женщины, мамины подруги, пели очень хорошо. Они сели в углу комнаты, прижались друг к другу, как одинокие пингвины, в париках, и запели. Пели они красивые грустные песни о жестокости мужчин и полнейшей незащищенности женщин, и никакую песню они не пели полностью, потому что все они жили в городе, а когда женщины живут в городе, они не знают ни одну песню целиком. Тем не менее, пели они красиво, жалобно. Мужчины в это время догонялись и готовились танцевать.

Потом дядя Эдик, был такой дядя, он был красивый, высокий, мощный и веселый, поставил пластинку Аллы Пугачевой, и закричал:

- О!

И все закричали:

- О!

И стали танцевать.

Дядя Эдик и море

Я до сих пор не знаю, в курсе ли Алла Пугачева о том, какие безобразия творили люди по всей стране под ее песни. Я спросил ее об этом потом – впрочем, я забегаю вперед по сюжету, много лет спустя, я спросил Аллу Пугачеву об этом, но я потом расскажу об этом.

Все стали страшно танцевать под Аллу Пугачеву. Я внимательно наблюдал за взрослыми. Я ведь тогда еще не пил и потому был подобен Стасику Усиевичу, то есть я не пил, а только смотрел и запоминал. Правда, Стасик все запоминал с другой целью – наутро рассказать людям о том, какие некрасивые они были, а я все запоминал с другой целью – чтобы когда-нибудь рассказать людям, какие красивые они были.

И вот этот час настал, и я расскажу. Они были и правда красивые. Дядя Эдик танцевал как раненый бог. Он танцевал, и кружил в танце мощных женщин, и все они были его рабынями, и это было точно, хоть и не законно. Но дядя Эдик клал на законы, когда был синий, дядя Эдик выпрыгивал куда-то под потолок, туда, где жила, зная лишь полеты моли, люстра чешского хрусталя, а оттуда дядя Эдик обрушивался на женщин бомбой, целой Хиросимой любви и совращающей все на своем пути страсти. Дядя Эдик был трагичен, безобразен и прекрасен, он был герой. Женщины кричали:

- Эдик! О! Эдик!

Женщины всегда так кричат, когда видят героя.

А остальные мужчины тоже становились герои, и каждый тоже в отчаянии прыгал туда, где живет подвиг и моль – туда, наверх, к люстре, к потолку, к поэзии. Конечно, многим приходилось падать с потолка. Навстречу реальности, полу, паркету. Но это все потом, завтра. Завтра всех ждало раскаянье. Но герой от пидараса отличается тем, что знает не три, а два времени. Пидарас знает три времени: вчера, сегодня и завтра. Герой оперирует двумя временами: сегодня и никогда.

Тогда я любовался дядей Эдиком. Он был герой. Он клал на все хуй. Пока был синий. И я твердо решил: когда я вырасту, я стану таким, как дядя Эдик. Только лучше. Выше, быстрее, сильней!

Когда дядя Эдик уставал танцевать, он бросался к столу и просил налить ему еще. Ему наливали – никто не мог отказать ему. Ни в чем. И дядя Эдик снова танцевал, а женщины пели.

Апофеозом того вечера, который я помню, был рассказ дяди Эдика о том, что он был матросом в юности. Дядя Эдик вдруг перестал танцевать и стал рассказывать про море. Дядя Эдик сказал, что море не любит слабых, и проверяет людей. Потом дядя Эдик налил себе вазу водки. У мамы на столе стояли такие большие вазы. Дядя Эдик выпил вазу водки, и знаком приказал всем следовать за ним. Он не мог говорить после выпитой вазы, и объяснялся знаками. Все пошли за дядей Эдиком. И я пошел. В другое время меня, конечно, не пустили бы идти за человеком, выпившим вазу, но в этот раз все были слишком парализованы – ожиданием подвига дяди Эдика.