Я вышел из аудитории. Когда я закрыл за собой дверь, раздался страшный стук. Потом мне рассказали, что мэтр успел прохрипеть, что теперь он спокоен за русскую поэзию, потому что она в надежных, хоть и жестоких руках, после чего упал.
Что ни говори, а все-таки хорошие, внутренне честные эти ребята – шестидесятники.
Я вышел из Литературного.
И я побежал.
Я бежал по бульвару, по желтым листьям. И я думал: ну почему литературой должны заниматься одни уроды? Я не хочу с ними. Мне всегда было так хорошо заниматься литературой самому! При этом я и с ногами, вроде, бы, и с руками. Я не хочу, думал я, не хочу с ними, я стану такой же как они! Да и в конце концов, если я - поэт, значит, я родился поэтом! Мне не нужен диплом поэта! Мне достаточно свидетельства о рождении! Диплом поэта – это позор для поэта! Это даже хуже счастливой старости. Вот как я думал. А Москва шелестела листьями у меня под ногами и спрашивала меня.
Конечно, она не сама у меня спрашивала. Потому что если Москва, то есть, столица России, стала бы со мной разговаривать, это была бы шизофрения. Москва разговаривала с Винтокрылым, он летел рядом со мной, по бульвару, и желтая листва разлеталась от его мощных винтов, он летел со мной рядом, низко, на бреющем, и передавал слова Москвы – мне.
Москва спросила меня – через Винтокрылого:
Куда ты бежишь? От кого?
Я ответил:
Скажи ей, бегу от уродов! – ответил я.
Они везде-е-е, - печально и гулко ответила Москва, - Тебе не убежа-а-а-ть! Давай погово-ри-и-им!
Я еще долго бежал по улицам Москвы. Шел дождь. Было так хорошо. Мы говорили с Москвой. Она мне понравилась. Она была хорошая женщина, немного полная, но красивая, строгая, но справедливая. Оказалось, она помнила моего отца, и даже деда. Мы говорили с ней долго, до утра. Мы сидели на гранитной набережной с Москвой, и мы не промокли, потому что над нами по моей просьбе раскрыл свои гигантские перепончатые руки Винтокрылый.
Утром я уже знал, что буду делать дальше.
Впереди меня ждали - короткая глупая жизнь и посмертная слава.